Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Том четвертый. Лев Толстой

Mon général, vous ne pouvez pas me connaître, je ne vous ai jamais vu…

      – C’est un espion russe,[51] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе, Пьер вдруг быстро заговорил:

      – Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n’avez pas pu me connaître. Je suis un officier militionnaire et je n’ai pas quitté Moscou.

      – Votre nom? – повторил Даву.

      – Besouhof.

      – Qu’est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas?

      – Monseigneur![52] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.

      Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба. они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.

      В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.

      – Comment me prouverez vous la vérité de ce que vous me dites?[53] – сказал Даву холодно.

      Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.

      – Vous n’êtes pas ce que vous dites,[54] – опять сказал Даву.

      Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.

      Но в это время вошел адъютант и что-то доложил Даву.

      Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он видимо совсем забыл Пьера.

      Когда адъютант напомнил ему о пленном, он нахмурившись кивнул в сторону Пьера и сказал, чтоб его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.

      Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что-то.

      – Oui, sans doute![55]—сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.

      Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами, вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился.

      Одна мысль за всё это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же наконец приговорил его к казни? Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и очевидно не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот очевидно не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это наконец казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.

      Это был порядок, склад обстоятельств.

      Порядок

51

– Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас…

– Это русский шпион.

52

– Нет, ваше высочество, … Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.

– Ваше имя?

– Безухов.

– Кто мне докажет, что вы не лжете?

– Ваше высочество.

53

– Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?

54

– вы то, что вы говорите,

55

– Да, разумеется!