Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник). Умберто Эко

всеми и тогда, возможно, является id cujus nihil majus cogitari posit[51], о чем говорил святой Ансельм Кентерберийский (тут мне на ум приходит высказывание, приписываемое Рубинштейну: «Верую ли я в Бога? Ах, нет, я верую в нечто гораздо большее»). Мы пытаемся постичь его, но самое большее, на что способно наше воображение, – это та самая хрестоматийная ночь, когда все кошки серы.

      Конечно, мы можем не только назвать, но и зрительно представить себе то, что не способны постичь. Но эти образы не тождественны непостижимому: они только предлагают нам попытаться представить себе непостижимое, а потом обманывают наши ожидания. Эти попытки сообщают нам чувство бессилия, описанное Данте в последней песне «Рая» (XXXIII, 82–96), где он хочет поведать, что увидел в тот миг, когда погрузил взгляд в божество, но все, что он может сказать, – это то, что он ничего не может сказать, и он прибегает к превосходной метафоре книги с бессчетным числом страниц:

      О щедрый дар, подавший смелость мне

      Вонзиться взором в Свет Неизреченный

      И созерцанье утолить вполне!

      Я видел – в этой глуби сокровенной

      Любовь как в книгу некую сплела

      То, что разлистано по всей вселенной:

      Суть и случайность, связь их и дела,

      Все – слитое столь дивно для сознанья,

      Что речь моя как сумерки тускла.

      Я самое начало их слиянья,

      Должно быть, видел, ибо вновь познал,

      Так говоря, огромность ликованья.

      Единый миг мне большей бездной стал,

      Чем двадцать пять веков – затее смелой,

      Когда Нептун тень Арго увидал[52].

      То же чувство бессилия овладевает Леопарди, когда он решает рассказать нам о бесконечности («И среди этой / Безмерности все мысли исчезают, / И сладостно тонуть мне в этом море»[53]).

      Вот почему в этом году на «Миланезиане» столько художников, пришедших порассуждать об Абсолюте. Уже Псевдо-Дионисий Ареопагит считал, что божественное Единое настолько далеко от нас, что не может быть ни понято, ни достигнуто, говорить о нем надо метафорами и аллюзиями, а лучше всего – чтобы наглядно показать убожество наших речей – отрицательными символами, непривычными выражениями:

      А иногда, заимствуя образы от низких предметов, называют Его миром благовонным, камнем краеугольным — (Песн. Песн. I, 2. Ефес. II, 20). Кроме того, они представляют Его под образом зверей, приписывая Ему свойство льва и леопарда, уподобляя рыси и медведице, лишенной детей (Осии XIII, 7, 8) («Gerarchia celeste», II, 5)[54].

      Некоторые наивные философы выдвинули теорию, что только поэтам под силу объяснить нам, что такое Бытие или Абсолют, но и у тех не встретишь ничего определенного. Малларме всю жизнь искал слова, чтобы выразить «орфическое объяснение земли»:

      Я говорю: цветок! и, вне забвенья, куда относит голос мой любые очертания вещей, поднимается, благовонная, силою музыки, сама идея, незнакомые

51

Тем, больше чего помыслить невозможно (лат.).

52

Перевод М. Лозинского.

53

«Бесконечность». Перевод Анны Ахматовой.

54

O небесной иерархии (лат.). Перевод М. Г. Ермаковой.