Снег тишины. Александр Евгеньевич Сорокин

asis> увеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому, трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии – дырка от бублика. Ведь удел поэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо измениться сначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это – не скажу с уверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становилась всё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовали острее, – по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да и способен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение – это жизнь! И если я «топтался» – значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, и читать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.

      Александр Сорокин

      ОНА МОЛЧИТ

      Люблю её, большую, малую,

      зову её: Святая Русь.

      Никто у сердца не украл её –

      ни швед, ни немец, ни француз.

      И наши бравые правители,

      и диссиденты-крикуны

      проходят – только их и видели –

      её не тронув тишины.

      Она молчит, и в том молчании

      так много смысла и огня,

      как искренности – в покаянии,

      и прегрешений – у меня…

      ШЁЛ СНЕГ

      Шёл снег…

      Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,

      хотя не мог расстаться с небом –

      таким же призрачным и белым.

      Казалось, что из черной жижи,

      как от бессилия былого,

      он поднимался выше, выше

      и возвращался снова, снова…

      Дыханьем вести небывалой

      (а люди думали – напрасно)

      будил он этот мир усталый

      и намекал, пока бессвязно,

      на тот исконный неуют,

      где, как солдаты у дороги,

      не брезгуя соседством, пьют

      и люди, и зверьё, и боги.

      В МЕТРО

      Он идёт по переходам

      и не ропщет на судьбу,

      и зовёт своим народом

      эту хмурую толпу.

      Озирается в вагоне

      беззащитно, как слепой,

      замирает на перроне,

      что-то слыша над собой,

      что-то слыша надо всеми,

      что никто не слышит тут.

      На бумаге – будет время –

      эти звуки оживут.

      Он их чарочкой помянет

      и, быть может, не одной,

      но едва ли легче станет

      жить под солнцем и луной.

      Кто же он, откуда родом?

      Уж не я ли это сам

      восхожу по переходам

      из подземки к небесам!

      На простор из клети душной

      вырываюсь, сам не свой,

      забывая мир окружный

      с его славой и молвой.

      И подземное – земное

      раздвигает берега…

      Видно, нет тому покоя,

      кто пришёл издалека.

      ЭЛЕГИЯ

      Виктору Гаврилину

      На празднике чумы присядем у стола,

      стыдливость и любовь – всё, чем душа богата.

      Развесистая ложь отчизну оплела,

      но не по вкусу нам ворованное злато.

      О славе помолчим – уже не те года,

      за тихие труды отыщется награда:

      о веке золотом напомнит красота

      нечаянной строки, и большего не надо.

      Развесистая ложь отчизну оплела

      уже не в первый раз – а всё раздолье снится,

      где золотом горят над полем купола

      и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…

      В ЭТОМ МЕСЯЦЕ

      Разрываются почки на ветках

      худосочных московских берёз!

      В этом месяце радостей редких,

      снов бескрылых и мыслей вразброс

      их слепое любовное рвенье,

      их наивная вера в рассвет

      пошатнули моё недоверье

      к непростительной власти примет.

      Может быть, это только начало

      непростого, иного пути?

      Пусть разлука нам в дверь постучала, –

      «До свиданья, – скажу. – И прости».

      Иногда и чужая забота

      может стать неподдельно родной,

      только есть неизменное что-то,

      что