Стивка сказал мне, что ему необходимо переговорить, и просил назначить день: «Я измучился, исстрадался, прости меня», – были его последние слова. Сегодня в гимназии на вопрос Верки
72, как я и что со Стивкой, я чистосердечно передала ей это. «Чудак он», – рассмеялась она и покраснела. «А что такое?» – спрашиваю я. – «Не могу сказать, я дала клятву ему не говорить». – «Говори, или мы с тобой заклятые враги». – «Пусть [Птица] скажет, я не могу». Оказывается, что он сказал Верке, что ненавидит меня, клялся, что любит ее, и просил подать ему хоть маленькую надежду. Я страшно взволновалась, но скрыла это смехом и сказала, что все это ерунда. Попросила Верку вызвать его по телефону к 4 часам к Грушиному дому. Сердце так и колотилось, когда я шла на это, «последнее», как мне казалось, свидание, потому что я была уже вполне уверена, что его желание переговорить со мной сводится к тому, чтобы все порвать. Мысленно я уже представляла себе, как кротко и ясно посмотрю я на него, когда он скажет горькую правду – «я не люблю тебя больше», как тихо, чуть слышно я скажу одно – «прости» и уйду… сначала пойду медленно, шаг за шагом, а потом все скорее, скорее, чтобы ветер, снег обвеяли мое лицо, освежили горячую голову, а потом домой… Зубрить педагогику. Но мои приготовления пропали даром. Так как он очень спешил в Охотничий клуб на репетицию
73, то мы [засели в] извозчик[а], накрылись пологом и поехали. «Аля, прежде всего, прости меня», – начал он и стал говорить о своей любви ко мне, о безумной ревности… «Когда ты только мило улыбнешься моему товарищу – я бешусь, я себя не помню; моя страсть, моя любовь к тебе обратились в болезнь… именно я болезненно, но безумно, безумно люблю тебя… прости, я жалкий человек, я не только с Гладковой
74, я и с Лосевой
75 вел себя так же. Прости…» – и он целовал, целовал мои руки. «Произноси свой приговор…»
«Ну что ж», – только и отвечаю я, а заветного слова «прощаю» так и не сказала. Оттуда опять приехала на извозчике… слава богу, все благополучно, никого не встретила. Ну вот, теперь я спокойна… а то гордость и самолюбие не дали бы мне покоя.
13 ноября [1904 г.]. Суббота Вечер.
«Ангел улетел»! – Прощай, моя крошка, киска моя! Светлым ангелом стал ты… Молись о нас.
Как тяжело, тяжело… дух смерти вьется в каждом уголке… так жутко, страшно… Чернушка моя76…
17 ноября [1904 г.]. Среда Десятый час.
Настроение скверное; слава богу еще, что погода стала лучше, а то удручающая темень, туман подавляюще действуют. [Над словом «подавляюще» стоит цифра II.]
Жду не дождусь 28-го – «Грузинский вечер»77; там будет Солюс78; в понедельник в театре мы все последнее действие сидели вместе, и я увлеклась им не на шутку… Хаханов не то заболел, не то уехал куда-то, неизвестно, в гимназию не ходит, и благодаря этому там бывает иной раз скучновато… ну а вообще, без гимназии я пропащий человек.
В субботу, кажется, иду к Онофриевым79, будет, наверное, интересно…
С мамой
