Таланты и покойники. Александра Романова

с головой, не давая дышать. Наконец, хватило сил выдавить:

      – Я не очень поняла… вы говорите о закрытии студии?

      – Ну да. Как трамплин для дальнейшего сегодняшний спектакль очень даже уместен. Зритель, критики познакомятся с Мариночкиным творчеством и увидят, как удачно оно оттеняет мою гениальную игру. Быть гениальным в роли современника – это потрудней, чем в роли Лира, однако мне по зубам. Но всякому будет ясно, что ваша режиссура – или, если говорить откровенно, отсутствие таковой – в лучшем случае не загубила спектакль и уж всяко не способствовала его успеху. А если кому это будет непонятно, я им объясню. Я, как вам известно, имею кое-какой вес в театральном мире. Успех должен быть нашим – моим и Мариночки. Вы со своей студией будете нам только мешать. Зачем нам такой шлейф за спиной? Да и вообще, – Евгений Борисович доверительно понизил голос, – не нравится мне, что будут болтать – мол, Преображенский играл в самодеятельности. Это пока я не собирался возвращаться в театр, мне было безразлично, а теперь – нет, теперь подобная болтовня ни к чему. А не станет студии, люди быстро забудут. Короче, я решил – а ну ее, эту студию, закрою-ка ее от греха подальше. Разумеется, я так и сделаю. Вы ведь не в обиде, Виктория Павловна?

      И, неожиданно поцеловав молчавшую в оцепенении Вику в щечку, засмеялся:

      – Боже, ну какая же вы прелесть!

      И скрылся. А она осталась стоять в коридоре, разъяренная, ошеломленная, тихо, но с чувством повторяя: «Убью, сволочь! Убью! Убью!» Ей хотелось броситься за мерзавцем и выцарапать ему глаза, трясти его, колотить о стенку. Затем, чуть придя в себя, она горько констатировала: «А Марина – подколодная змея. Хоть бы предупредила, намекнула бы, а не строила козни у меня за спиной… Никогда бы не подумала, что она такая стерва. Еще посмела утверждать, что для меня театр – вопрос не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Как будто не знает, что это не так!»

      Но времени предаваться скорби не было – пора было поднимать занавес, зрители уже заполнили зал. «Пришла ли Таша?» – всполошилась Виктория Павловна. Да, Таша на месте, бледная, с крепко сжатыми губами, с глазами, глядящими в неведомую даль.

      Премьера стала ее звездным часом. Никто и предположить не мог, что эта девочка умеет так играть! В ее совместных сценах с Преображенским у Вики в буквальном смысле стучали зубы. А ведь Вика помнила текст наизусть, видела репетиции десятки раз! Но такой накал неукротимой ненависти витал в воздухе, что становилось жутко. Впервые два полюса – добра и зла – были равны по силе. И впервые – они вдруг оказались чем-то схожи.

      Впрочем, эти выводы, разумеется, принадлежали не Виктории Павловне, а Марине, которая с удивительным цинизмом бросилась к Вике в антракте, словно к лучшей подруге, и принялась в своей вечной дурацкой манере за идиотские, никому не нужные абстрактные рассуждения.

      – И ведь в чем-то Таша права! – горячо восклицала она. – Действительно, когда даже самый порядочный человек берется судить другого, когда он уверен в собственной правоте,