Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке. Шарль де Костер

графскими наемниками. Это был громадный мужчина, с трудом влачивший своё сытое брюхо. Приблизившись к Уленшпигелю, он шепнул ему на ухо:

      – Если ты на своей картине не снимешь с меня половину жира, мои солдаты повесят тебя.

      И герцог вышел.

      Затем явилась высокая дама с горбом на спине и грудью плоской, как меч правосудия.

      – Господин художник, – сказала она, – если ты на картине не уберёшь мне выпуклость со спины и не поместишь зато пару выпуклостей на груди, ты будешь четвертован как отравитель.

      И дама вышла.

      Следующая была молоденькая, хорошенькая, свеженькая, изящная фрейлина, у которой недоставало впереди трёх верхних зубов.

      – Господин художник, – сказала она, – если ты не нарисуешь меня с улыбкой, открывающей все тридцать два зуба, то вот этот мой поклонник изрубит тебя на куски.

      И она показала на капитана стрелков, того самого, который давеча играл в кости на ступенях подъезда, и вышла.

      И так один за другим. Наконец Уленшпигель остался вдвоём с ландграфом.

      – Если ты себе на горе вздумаешь лукавить, – сказал ландграф, – и нарисовать хоть чёрточку в чьём-нибудь лице не так, как есть, я прикажу отрубить тебе голову, как цыплёнку.

      «Плаха или колесо, топор или по меньшей мере виселица, – подумал Уленшпигель, – тогда лучше никого не рисовать. Ну, посмотрим».

      – Где зал, который я должен украсить всей этой живописью? – спросил он ландграфа.

      – Пойдём, – ответил тот.

      И он привёл его в огромную комнату с необъятными голыми стенами.

      – Вот, – сказал он.

      – Было бы хорошо, – сказал Уленшпигель, – чтобы все стены были завешены большими занавесами, дабы предохранить мою работу от мух и пыли.

      – Хорошо, – сказал граф.

      Занавесы были повешены. Уленшпигель потребовал трех помощников: растирать краски, сказал он.

      В течение тридцати дней Уленшпигель и его помощники занимались жраньём и выпивкой. Сам ландграф заботился о том, чтоб им доставлялись лучшие яства и вина.

      Но на тридцать первый день он просунул нос в дверную щёлку: Уленшпигель строго запретил кому бы то ни было входить в комнату.

      – Ну, Тиль, как картина?

      – Ещё далеко до конца.

      – Можно посмотреть?

      – Нет ещё.

      На тридцать шестой день ландграф опять просунул нос в щёлку:

      – Ну, Тиль?

      – Кончаем, господин ландграф.

      На шестидесятый день ландграф рассердился и влетел в зал с криком:

      – Покажешь ты мне, наконец, картину, нахал?

      – Сейчас, сейчас, господин грозный государь, благоволите только разрешить не поднимать завесу, пока не сойдутся все придворные дамы и кавалеры.

      – Хорошо.

      И по приказу государя все собрались в зале.

      Уленшпигель стал перед опущенной завесой и сказал:

      – Господин ландграф и вы, госпожа ландграфиня, и вы, господин герцог Люнебургский, и прочие прекрасные дамы и доблестные кавалеры: здесь,