Медные пятаки правды. Евгений Мосягин

этому времени часть первой роты, с Красноказарменной улицы переехавшая в Главный Госпиталь Советской Армии, разместилась в теплом и довольно просторном подвале госпиталя. В этом подвале обосновался и Костя, места было достаточно.

      Костя был из тех интеллигентных мальчиков, которые не очень скоро ориентируются в незнакомой и непривычной среде, допускают иногда промахи в поведении и потому служат объектом солдатских насмешек, подковырок и подначек. Один Жора Кормухин чего стоил. Когда врач из госпиталя по просьбе капитана Тарасова проявил внимание к состоянию здоровья Кормухина, то первым результатом этого явилась двадцатилитровая бутыль, наполненная ночным сбросом солдатской мочи. Врач отнесся к этому с пониманием и, поддерживая знакомство с Тарасовым, сказал, чтобы санинструктор собрал анализы недужного солдата, а он сам сдаст их в лабораторию, после чего отведет Жору к специалисту. Но из этого опять вышел конфуз: Жора выложил на пачку газет внушительную кучу своего внутреннего продукта, завернул, завязал шнурком и положил в настенный шкафчик Никитина.

      Бедный Костя, обнаружив этот «анализ», прибежал к старшине, возмущенный, обиженный и со слезами жаловался, что этому Кормухину добро хотят сделать, а он позволяет себе такие выходки. Старшина роты Шипарев Толя, человек уравновешенный и рассудительный, в этом случае вскипел:

      – Давай-ка, Костя, мы это добро Кормухину в чемодан положим и развернем там.

      Костя с удивлением посмотрел на старшину и покачал головой.

      – Не надо, – тихо сказал он, – я снесу на помойку.

      А Жора, когда старшина воззвал к его совести, спокойно объяснил:

      – Мне было сказано сдать анализ, а сколько его надо сдавать санинструктор мне не говорил. А сам я не знаю.

      Капитан Тарасов не стал применять к рядовому Кормухину никаких воспитательных мер воздействия. Капитан договорился в штабе и Кормухина по Указу о демобилизации самым первым отпустили на вольную волю.

      Костя, призванный в армию в начале 1947 года, еще только начинал свою службу и все никак не мог привыкнуть к ее условиям и принять ее неизбежность. В роте ему было трудно. Сам он был из Рязани, жил с одной матерью, отец у него погиб в 41-м году под Москвой. Я ходил к капитану Голубеву и просил его взять Костю в санчасть на какую-нибудь вспомогательную должность. Капитан объяснил, что и сам думал об этом, да вот с пополнением одновременно с Никитиным в батальон попал самый натуральный ротный санинструктор с фронтовым опытом старшина Поворочаев.

      – Начальник штаба направил его ко мне, – развел руками капитан. – Больше мне по штату младшего медицинского персонала не полагается. Да ты не беспокойся, я присмотрю за ним. Ты же еще учти, что командир первой роты человек внимательный, мужик – что надо. А что? – спросил Голубев. – Никитин жаловался на что-нибудь?

      – Нет, не жаловался. Паренек хороший. Услужливый, вежливый. В Рязани жил, отец на фронте погиб, рос он с мамой, учился, книжки читал. Трудновато ему.

      – А кому легко? Я письмо от родственников