Пандемия паранойи. Андрей Михайлович Глущук

исчезает, и я медленно поднимаю голову к тени, заслонившей выход.

      – Батя, привет. Ты кого сторожишь? – Сашка разглядывает меня с верху, – Что с головой?

      – Пустяки, бандитская пуля, – я ещё не закончил мысль, но уже понимаю, что аллюзия не сработает. Крылатые фразы из старых советских комедий для нынешней молодёжи так же бессмысленны, как для меня их отсылы к продукции Марвел.

      – Серьёзно? В тебя стреляли?

      – Да, – а что здесь ещё скажешь?

      – А где все? – я понимаю, что для сына это дежурный вопрос. Он уверен, что ничего фатального в его отсутствии произойти не могло. По крайней мере, с нами. Я не хочу разрушать его иллюзии. Я не хочу отвечать на его вопрос. И потому, что тяжело говорить и потому, что тяжело говорить об этом.

      – Ты один? – перевожу разговор.

      – Ну… Там никого нет. Может быть, Дашку родители забрали. У них здесь коттедж, а в городе две квартиры.

      Разговаривать, задрав голову к небу, больно и неудобно. И, вообще, довольно глупо общаться с сыном на пороге подземного хода.

      – Помоги, – я с трудом поднимаю руки. Сашка легко выдёргивает меня наверх. Здоровый бугай вырос: и спорт с детства и природой не в меня – тщедушного интеллигента.

      – Уехала – это хорошо. Здесь опасно. – Смотрю на сына и думаю: «Сашка бы так просто без неё не уехал. Даже, если бы мы его силой тащили.»

      – Ты что имеешь в виду? – глаза у сына становятся серьёзными.

      – В городе люди. Спокойнее.

      – Понятно. – Сашка отворачивается и тихо добавляет,– но она не могла уехать, вот так: не предупредив меня. Хоть в ВК, но обязательно написала.

      ***

      Мы вернулись в бункер. Вокруг нас бетон и тишина. Она наступила сразу, как я перестал говорить. Сашка привалился к стенке, сидит, разглядывает пол, убитый моим рассказом. Тишина тянется так долго, что мне начинает казаться, что в бункере никого нет. Ни меня, ни Сашки. Пустота. Только тишина и бетон.

      – Всё из-за меня. Я же дебил, урод недоделанный. – Сашка говорит тихо, как бы самому себе, – Но я всё исправлю!

      – Что? – смотрю на сына,– и как?

      – Нужно идти и искать их всех: маму, дядю Серёжу, тётю Лену, Дашку!

      – Где и искать?

      – Не знаю. Но я уже не могу здесь. Это глупо и нечестно! Всё из-за меня и я должен…

      Мы, действительно, вырастили хорошего сына. Только хорошим в это мире выжить труднее, чем плохим. И я, настолько жёстко, насколько это у меня может получиться, говорю:

      – Ничего ты не должен. А если разбираться в том, кто виноват, то мы сначала до Президента дойдём, потом до вируса, а закончим Всевышним. – Я торможу Сына, хотя понимаю, что он прав. Но согласиться с ним – значит начать действовать. А я действовать не готов. Не потому, что мешает рана. Она здесь не причём. Я не готов к действию давно. Наверное, всю жизнь. Я никогда не был героем. Обывателем, теоретиком жизни – да, героем – нет. В моей биографии