Человеческий фактор. Ельцмаксимир

матери затряслись плечи, и из груди вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью и страданием.

      Вера виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.

      4

      Пришли с силоса Надя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.

      – А это… чё вы тут делаете? – спросил подросток, не признав старшей сестры.

      Ефросинья Михайловна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:

      – На радостях это мы. Веруня приехала.

      Первой к Вере подбежала Надя. Обнялись, смеясь, расцеловались.

      Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями – не мужское это дело, – хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия.

      Вера сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в вихор.

      – Какой большой стал и сердитый, – потеребила соломенные волосы брата. – Ну, нá тебе за это подарок, – подошла к чемодану, открыла и вытащила из него чёрные ситцевые штаны, шаровары!

      Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их и прикинул на себя – таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.

      – Я вам с Лёнькой одинаковые привезла.

      – Спасибо, Верунчик! – крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латанные-перелатанные штаны, которые ни грех было бы пустить на половую тряпку.

      – А это тебе, Надейка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.

      Надя взяла кофточку, она оказалась шелковой, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие же подарки сладко духмяные!

      Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость…

      – Ну, как? – восторженно спрашивал он, разводя широкие штанины в стороны. – Лихо?

      – Цыга-ан! Настоящий цыган, – отвечала за всех мать, виновато и радостно поглядывая на Веру, та улыбалась с тихой радостью, за которой угадывалась грусть пережившего немало человека.

      Игнат, подпрыгивая, убежал на улицу.

      Надя ушла в горницу. А Вера тем временем набросила матери на плечи цветастый широкий платок и выложила на стол сатиновый отрез на платье. Ефросинья Михайловна всплеснула руками, протестуя.

      – Ты что же это? Зачем? А себе?..

      – Что себе?.. Себе подождёт, – засмеялась Вера. – Вы тут совсем обносились. Забыла, поди, когда последний раз обнову справляла?

      У Ефросиньи Михайловны к горлу подступил комок: да что же ты со мной делаешь, девочка моя?!.

      Вышла Надя. Голубая кофточка пришлась ей впору, и девочка сразу повзрослела, посерьезнела, даже осанка изменилась; девушка стала более женственной, грациозней.

      – Ах, Надька!.. – только-то и смогла выдохнуть мать.

      Ефросинья Михайловна, глядя на дочерей, улыбалась ломаной улыбкой сквозь слезы, и видела перед собой уже не девочек – девушек. Выросли. Как выросли!.. Худо, правда, тяжело было, но выросли. И понимала, что не будь старшей дочери, не отослали бы её тогда на тот военный