Ателис. Евгений Федоров

всегда варила ему сама, он, усевшись перед роялем, ловко ухватывал музу и терзал как куропатку, дёргая перо за пером и не выпуская до тех пор, пока на нотной бумаге не проявлялась более или менее цельная картина новой музыкальной главы. Затем обедал с семьёй и отправлялся дорабатывать наброски при помощи оркестра из сорока музыкантов – ему нравилось слышать мысли сразу, ловя оттенки и тембры, выискивая благозвучные сочетания инструментов и накладывая нежные партии альтов на грубую резь духовых. Вечером после ужина он додумывал штрихи, сидя за рабочим столом в домашнем кабинете и позволяя музыке звучать только в воображении, пока уши отдыхали от многочасовых перегрузок. Затем следовал сон, и следующий день начинался с кофе, варить который умела только Мария. Он любил только этот кофе и только эту женщину с лицом дамы с горностаем.

      Бен часто бывал свидетелем рождения новых творений, и, когда полёт фантазии композитора опережал его память, сын успевал переносить на бумагу сиюминутный сумбур, выскакивающий из-под пальцев гениального отца. К двадцати годам он преуспел в этом умении настолько, что Говард всё чаще стал просить его присутствовать на импровизациях и записывать их нотами.

      У младшего Грейси был талант, однако состоял он не в скорости нотного письма и умении мгновенно расшифровывать спонтанную игру. Довольно часто он ошибался в нотах, ориентируясь на собственное чутьё. Но ошибки эти так точно укладывались в отцовскую идею, что, считывая потом с листа записанное, Говард восторженно восклицал:

      – Это гениально, сынок! Я не мог этого сыграть, и это – гениально! Клянусь небом!

      Это и послужило в своё время причиной, во-первых, отказа великого арти от звукозаписывающей аппаратуры во время домашних импровизаций, и во-вторых, появления имени Бена в качестве соавтора в нескольких сонатах, несмотря на то, что сам писать музыку он не умел. Его композиторское существо, скованное цепью нехитрой предсказуемости аккордов (количество которых редко переваливало за три), каждый раз безутешно рыдало, обессилев от беспомощных попыток скинуть прочные кандалы звукового графоманства. Фантазия шептала Бену, что он может писать лучше, что приводило его к уверенности в собственных способностях, пока не нашедших для реализации нужных созвучий – только и всего.

      Имя сына на пластинках Говарда Грейси не воспринималось жителями Ателиса всерьёз. Они всё понимали и прощали сентиментальному отцу эту слабость. Рождённый без метки арти никогда не станет арти – это закон, твёрдый и неизменный как таблица умножения. И, как всякий закон, отменить его под силу лишь сущностному перевороту, идущему из самых глубин душевной природы.

      Первые попытки Бена, тогда пятнадцати лет от роду, подражать делу отца поддерживала мать.

      – Говард, хотя бы попробуй, – убеждала она мужа, отказываясь до конца принять, что сын, даже обладай он бесподобным, но всего лишь – талантом, был бы обречён на непризнание жаждущим лишь гениев Ателисом.

      – Милая