Война амазонок. Альбер Бланкэ

голос не тот, – сказала она, опустив голову на подушку.

      – Друзья мои, – сказал герцог, обращаясь к свидетелям этой печальной сцены, – я пришел к вам затем, чтобы получить от этой бедной девушки сведения, необходимые для меня, чтобы преследовать виновников, которым я должен отомстить за себя и за вас… Прошу вас, оставьте меня одного с ней на одну минуту. Я надеюсь успокоить ее и привести в полное сознание.

      – Да, да, – сказала Маргарита, опять приподнимаясь, – оставьте меня наедине с герцогом; он один может вывести нас из этой страшной неизвестности.

      Все повиновались и вышли в первую комнату, оставив наедине тех, кого, по общему мнению, называли преступником и жертвою.

      С глубокой и сознательной настойчивостью Маргарита смотрела на герцога Бофора, который сел около ее постели. Потом робко протянула она свою руку и знаками попросила его руку. С простодушием и искренностью герцог протянул ей руку, которая так часто пожимала грубые ладони честных рабочих на парижских рынках.

      – Ваше высочество, – сказала Маргарита, – именем неба, именем нашего Спасителя, именем всего, что дорого вам в мире, поклянитесь мне, что вы не тот… не тот, который…

      Ее голос прерывался от волнения и слез.

      – Зачем этот вопрос? – сказал Бофор, не отнимая руки и с тревожным любопытством рассматривая девушку.

      – Я вам это скажу, когда вы, держа руку на моей руке, произнесете клятву.

      – Как вас зовут, дитя мое?

      – Как? Вы даже не знаете моего имени? – спросила Маргарита с удивлением, к которому примешивалось чувство горечи.

      – Я знаю вашего отца, честнейшего человека на рынках, знаю вашу мать; но вас, дитя мое, я в первый раз в жизни вижу.

      – Поклянитесь! – воскликнула она с усилием, как бы сомневаясь в истинности его слов.

      – Клянусь.

      – Хорошо! – сказала она. Опустив голову на подушки и закрыв лицо обеими руками, Маргарита залилась слезами.

      – Теперь, дитя мое, доверяете ли вы мне?

      – Да. Я хотела, чтобы вы поклялись, потому только, что я уверена, если бы ваша совесть запрещала вам поклясться и вы требовали бы моего молчания, то я молчала бы.

      – Ничего не понимаю.

      – Не вы, герцог, навлекли на бедную девушку позор и презрение; но, как говорит мой отец, это сделали ваши враги, чтобы уронить вас в глазах народа. Если бы не так, я сумела бы пожертвовать собой и подобно вам могла бы сказать: это гнусная клевета.

      – Но зачем же?

      – Не расспрашивайте меня. Отныне в общественном мнении я несчастная погибшая девушка; отныне ни один честный человек не захочет дать мне свое имя, на что я имела прежде полное право; вот и все… Оставьте меня, уходите, живите в свете, гордитесь собой, гордитесь взятой на себя обязанностью, своим призванием, которое я поняла, и думайте иногда, что там, в толпе народа, есть душа, которая сочувствует вашим успехам, следует за вами, видит, куда вы идете, и рукоплещет вашему торжеству.

      – Так ты разгадала меня, дитя? – воскликнул Бофор и протянул ей руку.

      – Да.

      – Но