Новый оттенок для элегии. Антон Валерьевич Зоркальцев

себя за волосы из топи,

      держа ногами правду, как коня.

      А дальше как – перекрестившись, в полымя,

      опять в бега за восьминогим зайцем,

      иль косточкой стрелять по тишине?

      Чтоб с ветками, от ягоды тяжёлыми,

      в рогах пришёл олень – кому на зависть,

      кому – на счастье, может быть, и мне.

      И, изнурённый баечными фразами,

      желающий объятий и баталий,

      мир проверять устав на глубину,

      хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

      фитиль в себе поджёгши из мечтаний,

      лететь из пушки страсти на луну.

      Рыба (Эрнесту Хэмингуэю)

      Пучки восклицаний – "спасите!", "поймите!" и "дайте!" -

      и нервов пучки, словно леска, в тугом кулаке;

      и вновь рыба-меч повлечёт меня на поводке,

      но меч ранит небо в укромном, в закрытом мирке,

      и рыба-победа окажется рыба-предатель.

      Целительным императивом себя поднимая,

      другие слова придержу – отзовутся потом

      мне тенью незрелости; преобразится в "ничто"

      заветное "всё"; так же старого гения том

      в сменившемся мире едва ли достоен вниманья.

      Хотя – не всегда. И Эрнест престарелый рисует

      в рыбалке, как вечно сожительствуют страсть и смерть,

      сомнений зыбучая топь и духовная твердь;

      и выделены – еле зримо – всегда "жизнь" и "верь" -

      с такой предпосылкой чуть больше останется в сумме.

      С такой предпосылкой всегда остаёшься невинным,

      пусть руки по локоть всосала кровавая муть.

      Но кровь – арифметика, зря её лить ни к чему.

      …Раз есть рыба-меч, то тогда, может, мне самому

      стать рыбой?

      Едва ль прежде видели

      рыб-херувимов.

      В плаще (А. П. Чехову)

      Всех молодых наш мир усердно старит.

      Лик в бороде, как статуя в плюще.

      Как много чеховских "людей в футляре",

      и мало как ничьих людей в плаще.

      Футляр ( – хитин – скорлупка – упаковка – ) -

      он, пряча, всё же облекает суть.

      И суть в нём гибнет. Остаётся корка.

      И корку на компост эпох несут.

      Но плащ – он атрибут средневековья,

      окутан тайной мрачной красоты,

      порой запачкан пылью, или кровью,

      иль сажей, если сожжены мосты,

      хранит следы дорог, и, что чудесней,

      хотя всегда закрыт и нелюдим,

      открыться может, обнажая честность,

      как амулет на кратере груди.

      Бордельский быт – открыться всем и сразу,

      а Человек (с заглавной "Че") – в плаще,

      как пройденное им, многообразен,

      и без сумы – несёт лишь смысл вещей.

      Князю Мышкину (Ф. М. Достоевскому)

      Бывают дожди на душе, если книги как тучи.

      (Естественно, дождь – обновление, манна небес.)

      Но редкий герой в них библейским примером научен,

      однако