Сожжение. Александр Павлович Андрюшкин

у стальному навесу высоко над платформой, в прорезях которого было видно чёрное небо – с начинающими, вроде бы, порхать снежинками, – и почему-то не могла сообразить, какую форму имеют эти отверстия в крыше: пятиугольную? Шестиугольную?

      Беременность опять кружила ей голову, и Ира опускала глаза, заставляя себя неотрывно смотреть на плывущий куда-то асфальт рядом с сумкой, и думала о том, что не с невесомостью это должно быть сравнимо, но скорее с перегрузкой, которую тоже, вроде бы, испытывают космонавты!

      Очень хотелось сесть – хоть прямо на сумку или на асфальт платформы, – и вокзальный шум, голоса и топот отступали: не то слух отказывал, не то начинался обморок, – и тут, наконец, она увидела Милану, которая спешила к ней так, словно уже знала всё о её состоянии, будто торопилась на помощь.

      – А почему ты здесь? Ведь второй вагон!

      – Я знаю, но…

      Ирина не сказала ей, что никогда не ездила в вагонах «люкс» и что подошла было к их, второму – такому же красному и блестяще-зеркальному, как все остальные вагоны «Стрелы», ничем не отличающемуся от них внешне, с таким же количеством окон, – вот только взгляд проводницы…

      Ирина сама, в бытность стюардессой, выработала себе и этот взгляд, и приёмы эти: в самолёте грубо отшить пассажира, который сунется из переполненного эконом-класса в полупустой бизнес-салон.

      Потому она и отошла от этой проводницы и от вагона «люкс», но, с появлением Миланы, проводница стала любезностью во плоти: и к Милане, и к Ирине, и к пованивающему чем-то носильщику, который было поотстал, а теперь взял и Ирину сумку тоже, и все вещи отнёс в купе.

      Милана из сумочки достала кошелёк, а из него десять евро, на которые носильщик, не двигаясь, внимательно посмотрел, словно определяя для себя, что за бумажка, или в уме переводя её ценность в рубли: семьсот-восемьсот примерно. Наконец, взял, словно одолжение сделал.

      – Когда же мы научимся быть европейцами! – громко сказала Ирина первую пришедшую в голову фразу, ничего не имея в виду, а просто желая поскорее плюхнуться вон на то синее сиденье в углу у окна. Что она и сделала, иначе потеряла бы сознание. Беременность всё-таки тяжело ей давалась: третий месяц начался.

      – Разрешите, я покажу, как пользоваться оборудованием… – это льстиво говорила проводница, а Милана властно оборвала её:

      – Мы сами знаем! Не первый раз едем.

      – Попозже! Я сама у вас позже спрошу! – слабо пискнула Ирина, давая понять проводнице, кто из двоих пассажирок за обслугу (хотя это и так было ясно), и, в то же время, прося оставить их наедине.

      Щёлкнула дверь – простым дешёвым щелчком, знакомым по самым обычным купе, и Ирина увидела перед собой склонившееся заботливое широкое, прекрасное лицо Миланы.

      – Ты в порядке?

      И мягкие тёплые губы коснулись её лба, глаз, потом накрыли её губы дружеским поцелуем, на который Ирина ответила – слабо, как рыбка, чуть трепыхнула ротиком. И сразу – будто бросилась куда-то с разбега – в пропасть – не рассуждая, сообщила:

      – Ты знаешь, я беременна!

      – Опа… Поздравляю! – Милана откинулась к спинке своего кресла, с той же синей обивкой, что у сиденья, которое инстинктивно выбрала Ира, но само кресло было вдвое шире и явно рассчитано – так сказать – на основного человека, в этом блядском купе, где всё было на двоих, но неравных.

      Прямо от входа ты натыкалась на кровать почти в полтора метра шириной – достаточную для двоих, но формально предназначавшуюся одному пассажиру, а для второго или для второй – где-то верхняя койка, которая, чёрт знает, как откидывается.

      Преодолевая тошноту и головокружение, Ирина подошла к двери купе, потом вернулась к окошку.

      – А где душ? Ага…

      Зашла в другую комнату купе: душевая кабина примерно метр на метр, раковина, зеркала; два белоснежно-белых халата, полотенца, шампуни; всё дорогое и новенькое, щегольское. Вернулась туда, где Милана разглядывала этикетку на бутылке шампанского.

      – Значит, ты беременна… И кто отец будущего ребёнка?

      – Гена, тот самый… который устроил завтрашнюю встречу.

      – Я так и подумала.

      – Но он ещё не знает, – добавила Ирина. – И пока не должен знать.

      – От меня не узнает, – Милана пожала плечом.

      – Ты хотела спрыснуть нашу поездку? – Ирина печально кивнула на шампанское, но Милана убрала бутылку куда-то на пол.

      – Нет! Это мы сейчас попросим унести. И закажем ужин с соком. А пока давай выпьем минеральной, и фрукты вот… Тебе полезно: скушай виноградика!

      …Поезд плавно тронулся…

      Милана Вознесенская была звездой европейского подиума – настолько известной, что лишь неотёсанностью вокзальной публики объяснялось то, что никто на перроне не подошёл за автографом.

      Ирина по-прежнему находилась в каком-то полуобморочном состоянии: словно бы видела мир из-под тёмной болотной воды или сквозь солнцезащитные очки, которые были бы совершенно неуместны в эти уже очень длинные и тёмные ноябрьские вечера.