Спартак. Рафаэлло Джованьоли

как подумаешь, какими безнравственными средствами добыл он несметное богатство! – добавил Квинт Курий.

      – Да, – сказал Бестий, – он скупал за бесценок конфискованное имущество жертв проскрипций Суллы, помещал деньги в рост за огромные проценты, накупил до полутораста архитекторов и каменщиков, находящихся в рабстве, и с их помощью настроил бесчисленное множество домов. Землю под них он приобретал почти даром, благодаря частым пожарам, выжигающим плебейские кварталы.

      – Так что теперь, – добавил Катилина, – половина всех домов в Риме принадлежит ему.

      – Справедливо ли это? Честно ли? – воскликнул Бестий.

      – Зато удобно, – ответил Катилина с горькой усмешкой.

      – И долго ли так будет продолжаться? – спросил Квинт Курий.

      – Вряд ли долго, – пробормотал Катилина. – А впрочем, кто знает, что написано в адамантовой книге судеб!

      – Желать – значит мочь, – усмехнулся Бестий. – Если бы из четырехсот шестидесяти трех тысяч римских граждан четыреста тридцать три тысячи, не имеющих денег на то, чтобы купить клочок земли, где мог бы упокоиться их прах, нашли себе смелого вождя, который объяснил бы им, как наживают богатства остальные тридцать тысяч, тогда, Катилина, мы увидели бы виды… Бедняки показали бы тогда свою силу этим полипам, питающимся потом и кровью голодной черни.

      – Не в публичных спорах и криках следовало бы нам изливать свое негодование, молодой человек, – серьезно заметил ему Катилина, – а в зрелом обсуждении нашего обширного плана в стенах наших домов, чтобы в свое время приступить к его осуществлению с твердой рукой и мужественным духом. Молчи, Луций Бестий, и выжидай! Наступит день, когда мы одним сильным толчком разрушим это пышное, но ветхое и подгнившее здание, в подвалах которого мы томимся.

      – Посмотрите, посмотрите, как весел наш оратор, Квинт Гортензий! – сказал Курий, как бы желая дать другое направление разговору. – Должно быть, он радуется отъезду Цицерона, так как теперь у него нет соперников на трибунах форума.

      – Какая робкая душа у этого Цицерона! – сказал Катилина. – Едва он заметил, что Сулла косится на него за юношеский пыл, с которым он восхваляет Мария, как поспешил удрать в Грецию.

      – Вот уже почти два месяца, как он скрылся из Рима.

      – Будь я одарен его красноречием, – сказал Катилина, сжав свой могучий кулак, – вы увидели бы меня года через два властителем Рима.

      – Если тебе недостает его красноречия, то ему недостает твоей энергии.

      – Как бы то ни было, – в раздумье продолжал Катилина, – а если нам не удастся привлечь его на нашу сторону, что довольно трудно с таким человеком, душа которого размягчена платоническими добродетелями и перипатетической философией, если нам не удастся это, то рано или поздно он может сделаться опасным для нас орудием в руках наших врагов.

      Трое патрициев замолчали.

      В эту минуту живая стена перед портиком немного раздвинулась, и под колоннадой показалась Валерия,