Дикое золото. Александр Бушков

десять назад слышал от имярека, что означенный имярек некогда знал человека, своими глазами видевшего другого человека, слышавшего якобы от третьего при неведомых обстоятельствах, что стихи сии якобы написаны под диктовку Лермонтова… Согласитесь, это зыбко и малоубедительно.

      – Эк вы жандармика-то защищаете…

      – При чем здесь жандарм? – усмехнулся Лямпе. – Милейший Константин Фомич, я ведь все-таки немец. Кровь дает себя знать. Привык к точности формулировок и надежности свидетельств…

      – Ну да, ну да, – неожиданно мирно покивал Иванихин. – Как же, помним… Лев Николаич Толстой нам описал блестящий пример мышления немецкого: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт… Не обиделись, часом?

      – Помилуйте, с чего бы вдруг? – Лямпе усмехнулся еще более открыто. – Сударь мой, а ведь на любой схожий пример, уничижительно показывающий немца-перца-колбасу, я вам приведу не менее меткий и убедительный касаемо славянского племени…

      – Господа, господа! – умоляюще воскликнул Буторин.

      – Не егози, Финогеныч, – досадливо отмахнулся золотопромышленник. – Это всё шутейно – и я, и господин Лямпе… Языки чешем от скуки. Хорошо, Леонид Карлович. В ваших словах достаточно резона. Но ты, Финогеныч, все равно зря предстал перед этим сопляком этаким оцепенелым зайчишкой… Нашел кого бояться.

      – Легко тебе говорить… – с нешуточной грустью произнес Буторин. – Тебе, голубчик, сколько годков? Сорок два. И купец ты – потомственный. А мне, мил человек, пятьдесят восемь, и происхожу я из того самого сословия, каковое во времена моей юности телесным наказаниям подвергалось вполне законно, согласно писаным предписаниям… Как хочешь, а это насовсем въедается…

      Лямпе вдруг стало жаль простодушного купца – у коего, кстати, и начинал некогда в приказчиках сын сурового родителя Иванихин. Это потом уже, мало рассчитывая на наследство крепкого, как дуб, отца, наш Константин Фомич развернулся своим умом и смекалкой, обошел бывшего благодетеля настолько, что тот совершенно добровольно стал при бывшем приказчике чем-то средним меж денщиком и приживалкою…

      Должно быть, нечто вроде той же самой унижающей жалости почувствовал и Вячеслав Яковлевич – он излишне громко, излишне воодушевленно сказал:

      – А ведь трогаемся, господа! Чувствуете?

      – Очень похоже, – поддержал Лямпе.

      – И слава богу… – вздохнул Буторин. – А вон и поручик идет, голову повесил. Несправедлив ты к людям, Костенька, бываешь…

      – Я-то? – с ухмылкой бросил Иванихин. – Да когда как, Финогеныч. Строг, но справедлив. И в доказательство… – он привстал с дивана и картинным жестом простер руку к Лямпе, отвесил земной поклон на старинный манер, коснувшись кончиками пальцев пола. – Бью челом Леониду Карловичу за все подозрения, что поначалу питал в его адрес…

      – Простите? – поднял брови Лямпе.

      – Ну каюсь, каюсь, милейший господин Лямпе! – развел руками сибирский крез. – В первый день, когда мы все четверо в сем купе отправились, до-олгонько я ждал, когда