Я и еда: история любви и ненависти. Мария Айвазовская

ртных грехов чревоугодия и попсового западного феномена под названием «Guilty pleasure».[1]

      Моя проблема, а может даже особенность, заключается в том, что примерно 85 % моих мыслей, да что уж там, все 90 %, отведены размышлениям о еде во всех её проявлениях. Когда я принимаю пищу, я думаю о её вкусе, консистенции, полезности, вреде и калорийности; прикидываю, как много шагов придется сделать сегодня, чтобы потратить накопленную энергию. Горжусь собой за воздержание от десерта или ругаю за лишний кусочек. Когда я не принимаю пищу, я думаю о том, что я съем позже, во время обеденного перерыва и на ужин, что мне нужно купить в магазине перед тем, как зайти домой, есть ли у меня запрятанная в шкафу шоколадка на «черный день». Кстати, черным днём, с недавних пор, я называю воскресенье, потому что в Германии в этот день закрыты все супермаркеты и шансы на покупку сладостей практически равны нулю, если только вы не готовы ради них ехать на центральный вокзал, который иногда находится в другом городе, или на АЗС, чтобы купить там продукты в четыре, а порой и в пять раз дороже, чем в обычном магазине. Для справки: я так делала и потом, в лучших традициях, корила себя за импульсивные поступки, навеянные диким желанием что-нибудь пожевать. В такие моменты, я отвечаю на поставленный вопрос не задумываясь: я живу ради еды, ради наслаждения, которое она приносит и ради разочарования, которое она доставляет. Я ем, чтобы испытывать эмоции и чувствовать себя живой.

      Глава первая. Ненависть

      Как же это сложно остановиться. Дыхание сбивается, тошнит, трясет, ладони потеют, но ничто не встанет у меня на пути – мой желудок переполнен, но я продолжаю глотать один кусок за другим, лишь бы забить это зияющую дыру, пустоту внутри, отражение скуки, апатии, неприязни к другим и к самой себе.

      Сложности в отношениях с едой начались сразу после того, как меня отдали в школу, а если точнее, то класса со второго, в тот момент, когда новизна сменилась рутиной, а за невпечатляющие результаты, в частности, по математике, меня начали ругать. В тот момент, когда мне запретили носить что хочу и ежедневно облачаться в неудобную, некрасивую, заставляющую потеть в жаркие месяцы школьную форму, благодаря которой я до сих пор ненавижу тёмно-синий цвет. В тот момент, когда мне сказали, что я не имею права играть с кукольным домиком и рисовать, когда мне вздумается, а вместо этого должна учить таблицу умножения до потери сознания (порой я засыпала прямо на письменном столе) и писать рефераты от руки на четыре листа формата А4. В тот момент, когда никто не рассказывал мне, как взрослеть и бороться с подростковой гормональной "вечеринкой".

      Несмышленым, но полным энергии ребёнком я строила воздушные замки днями напролет, воображала новых друзей, любила животных и мечтала стать актрисой, архитектором, певицей, ветеринаром или учителем. Я была счастлива и здорова, пока реальность не окатила меня своей прямолинейной жестокостью. Мой хрустальный домик, построенный из безграничной детской фантазии и сладкой ваты, сгорел прямо у меня на глазах. Сидя на коленях, вся в слезах, я копалась в его пепле, отыскивая тонкие ниточки, за которые я могла бы вернуться туда, где мне было хорошо.

      Я помню, как просыпалась в 7 утра и первым делом бежала на кухню опустошать вазы с конфетами и пить теплое домашнее молоко. Помню запах свежеиспеченных мамой блинчиков по субботам и папиного соленого омлета по воскресеньям; наваристого бабушкиного супа по будням и вкус карамельных конфет из любимого кондитерского магазина каждый день. Любовь к еде была искренней и всепоглощающей пока не превратилась в нездоровую зависимость, а затем и в ненависть.

Молоко и пряник

      Когда мне было одиннадцать, я резко набрала вес. Из обычного, даже подтянутого ребенка, я внезапно превратилась в пухлую, тучную, но всё ещё веселую девочку, которую, само собой разумеется, злые дети дразнили в школе и называли жирной, а «добрые» родственники просто пухленькой, от чего становилось только хуже. Я приходила домой из ненавистной школы и до того, как сесть за ненавистные уроки, что было обязательной, самой нудной и противной частью дня, у меня было полное право на обед и это время стало моей отдушиной. Время приема пищи в нашей семье, как и во многих других постсоветских семьях, было святым. Никто не вправе пропустить трапезу и я уже молчу о том, чтобы не доесть свою порцию или не присоединиться к чаепитию позже. Как известно, детям проще отказываться от еды, когда они сыты или просто не испытывают нужды и голода, но когда тебя буквально заставляют подчиняться вышеперечисленным стандартам, ты привыкаешь и не встаешь из-за стола, пока все правила не соблюдены. Это стало спасательной лазейкой.

      В тот момент, несмотря на отсутствие голода или желания принимать пищу, я видела в этом незатейливом акте свое спасение – правило трапезы номер один: никто не имеет права побеспокоить тебя, пока ты за обеденным столом. Я хотела хотеть кушать, чтобы избежать других скучных занятий вроде уборки и выполнения непомерного, на мой взгляд, домашнего задания. Я спешила домой после школы, где меня дразнили, обижали, не понимали и не поддерживали, чтобы утопить свое горе в еде, которая никогда не осуждала и не упрекала меня за мое несовершенство. Я знала, что если я пообедала, но ещё не допила своё молоко и

1

Guilty pleasure – (англ. «Стыдливое удовольствие»), феномен, ставший очень популярным в западной культуре. Подразумевает слабое чувство вины за проделанное в пользу желания и удовольствия. Когда чего-то нельзя, но очень хочется, то можно. Часто используется в качестве называния акта срыва диеты или посягательства на запретный (сладкий) плод, а также замена страшному слову «транжирство».