Индивидуум-ство. Л. Буркова

mpty-line/>

      Жуткое ощущение одиночества пробирается под одеяло – в воскресенье, ровно в три часа ночи. Ощущение неприкаянности и полной потери своего племени и рода. В темноте закупоренной комнаты невозможно разобраться: как я тут оказалась? почему я тут оказалась? разве к этому я стремилась?

      Первая

      понедельник

      В шесть утра гремит будильник.

      Я резко просыпаюсь, с мыслью: проклятая работа.

      Чищу зубы, с мыслью: проклятая работа.

      Закидываю в себя бутерброд, с мыслью: проклятая работа.

      Выхожу в темноту двора, уставившись на неровности асфальтового покрытия. На мятые окурки. На обрывки полиэтиленовых пакетов. На следы стёртой резины.

      Переступаю.

      Чувствую между позвонками ключ.

      Трещит. Крутится. Обеспечивает бесперебойное функционирование механизма. Прокладывает путь к автобусной остановке. Вскидывает правую руку, заставляя маршрутку номер девять оттормозиться.

      – Проходим! Проходим! Не задерживаем рейс!

      Прохожу в пошарпанный салон.

      Не задерживаю рейс.

      Горстью монет оплачиваю дискомфортное путешествие.

      Окутанная запахом топлива и мокрой обшивки, впиваюсь когтями в жёлтый поручень, в рассадник чесотки и лишая. Болтаюсь из стороны в сторону, словно тряпка в незакреплённой центрифуге. Тычу локтями, коленями, копчиком в лица мужчин, старательно изображающих дрёму, дрыгающих ступнями под ревущий из динамиков шансон, отбивающих ритм мозолистыми пальцами.

      – От старого кладбища до метро – пробка, – осаживает ржавого коня водитель.

      Облегчённо вздыхаю.

      – Дык давай через дворы, брат! – тут же просыпается брат брата. – Оно нам надо – в стояк тащиться?

      Втянув живот, вальсирую к выходу. Прыгаю со ступеньки в широкую лужу. Оставшиеся два километра топаю пешком.

      Начинает светать.

      Город-миллионник отряхивается от ночи, как чумазый пёс.

      Голуби, отдыхающие на линиях электропередач, глядят на меня и на других пехотинцев – злых, укутанных в куртки и пончо, в шапки и платки, в хандру и депрессию, – свысока: мол, ну и придурки, гробят жизнь свою ради бумажек, ради грызни с такими же кожаными сосудами. Вороны насмешливо поддакивают: да-да-да-рр, ду-рр-аки. Я открываю рот, чтобы присоединиться к единодушным птичьим возгласам, чтобы всласть посмеяться над болванами, как вдруг вспоминаю о своей человеческой сущности и скучности.

      Захлопываюсь.

      – Ублюдочные существа! – шипит подбитый едкой миной однополчанин. – Ублюдочное утро! Ублюдочное ИП! Да гори оно всё синим пламенем!

      Раненый боец круто разворачивается – и, костеря понедельник, уползает с передовой. Несколько человек удручённо кивают: однажды и нас сцапает нервный срыв, однажды и мы станем жертвами припадка, быстрей бы, а?

      Преодолев окопы и впадины, оставив неоперённых сослуживцев позади, добираюсь, наконец, до зебры и – на красный свет светофора, игнорируя машины, – автопилотом вливаюсь в русло не выспавшихся трудяг.

      Бииип! Дрыыынь! Пешеходы, вы что – совсем очумели?!

      Отдышавшись после экстренного спринта, толкаю стеклянные двери метрополитена – здравствуйте – траншея – блиндаж – металлоискатели – камеры распознавания лиц – платформа – жители злосчастного Вавилона, ругающиеся на всех языках постсоветского пространства – и с третьей попытки захожу в вагон.

      Подтягиваюсь. Уплотняюсь. Утрамбовываюсь.

      Курица. Загнанная в курятник. Пока что не съеденная.

      Включив режим энергосбережения, закрываю глаза.

      Абстрагируюсь.

      Время в пути, до точки «Б», до места, в котором мне не место – 37 минут.

      В точке «Б», в корпусе 2, в кабинете 510 – яркий суррогатный свет. Высокий потолок. Гигантские окна с закрытыми жалюзи.

      Неподдельная атмосфера аквариумной изолированности.

      Что происходит на улице: дождь или снег? мир или война?

      Да какая, в сущности, разница?

      Плавники выпрямлены. Рот сжат. Чешуя отполирована до стерильной чистоты.

      Сосредоточенность.

      Напряжение.

      Унификация.

      Со всех сторон таращатся огромные люди. На маленькую меня.

      Большой-не-друг-ты-мне, он же руководитель учреждения, он же царь, он же ГВ, следит за каждым. Заглядывает в дверные проёмы. В мигающие мониторы. В открытые вкладки.

      Щурится, браконьер.

      Щурится начальница.

      Цокает.

      Ясное дело.

      Тут такое любят.

      Следить. Вынюхивать. Контролировать.

      Система государственных организаций только поначалу поражает своей тоталитарностью.

      Потом привыкаешь.

      Потом