Смейся, паяц!. Александр Каневский

критиком, что часто мешало ему как писателю: Виккерс-писатель только начинал радостно фантазировать, Виккерс-критик тут же мрачно останавливал его: не так, не туда, неправильно!.. Мрачность, ворчливость, неприветливость – всё это было внешним проявлением его характера. А под этой маской скрывался добрый, остроумный, жизнелюбивый и доброжелательный человек. Когда меня когда-то спросили: «Какие качества в мужчинах вам неприятны?», я ответил: «Глупость и скупость». Так вот Роберт был умным и щедрым человеком: за годы нашего содружества через наши руки прошло много денег, но никогда, ни разу, у нас не возникали «финансовые» конфликты, мы очень доверяли друг другу.

      У Роберта был один крупный недостаток, даже точнее, не недостаток, а беда: его, большого, незаурядного человека, растили маленьким и обычным. Поэтому он всё время сомневался в себе, был робок и нерешителен, входил бочком, садился на краешек стула. Когда на художественных советах он читал наши произведения и раздавался хохот, Роберт с искренним удивлением смотрел на смеющихся и пожимал плечами, мол, что тут смешного – естественно, хохот прекращался. Наш друг, прекрасный танцор и балетмейстер, Борис Каменькович, называл его убийцей собственных произведений. В дальнейшем, на всех худсоветах я сам сдавал нашу продукцию и просил Роберта не присутствовать, чтобы своим мрачным видом не глушить реакцию слушателей.

      Однажды в Киеве гастролировали Мария Миронова и Александр Менакер – суперзвёзды того времени. Нам устроили с ними встречу, мы очень хорошо пообщались и дали им для знакомства несколько наших миниатюр. Когда мы вышли, Роберт набросился на меня:

      – Как ты с ними разговаривал! Как с равными! А это же Миронова и Менакер!

      – Через год, – ответил я, – они будут нас искать и просить, чтобы мы с ними сотрудничали. Они ещё об этом не знают, а я – знаю, поэтому разговариваю, как с партнёрами, глядя на год вперёд. И, пожалуйста, прекрати балансировать своей худой попой на краюшке стула, иначе на такие встречи я буду ходить один.

      Мы очень тяжело притирались друг к другу, потому что были двумя противоположностями, во всём, и в образе жизни, и в творчестве. Я писал быстро, радостно, и был в восторге от того, что сделал. Назавтра перечитывал, приходил в ужас и вымарывал половину. Но в оставшейся половине просвечивалась моя радость и влюблённость. Роберт же, наоборот, писал медленно и мучительно, сомневаясь, критикуя и ругая написанное. Это же происходило и в нашей совместной работе. Стоило мне начать восторженно фантазировать, он мрачно прерывал меня:

      – Плохо, серо, посредственно.

      Я взрывался:

      – Дай мне полетать, я что-нибудь обязательно поймаю! Что ж ты меня подстреливаешь на взлёте!? Портишь настроение! Писать надо радуясь!

      – Писать надо мучаясь!

      В этом состояла полярность наших главных лозунгов.

      После очередного моего вопля он какое-то время молчал, сжав зубы, что-то набрасывал, кривился, ворчал и, к концу дня, когда мы перечитывали написанное нами обоими, упрямо резюмировал:

      – Графомания,