Реанимация. Валерий Лисицкий

уклончиво, что никогда не думал о карьере учёного, я быстро закончил ужин и отправился в спальню. Заснуть быстро не удалось, потому что меня не покидало тяжёлое чувство неправильности.

      Разбудил меня глухой дребезжащий звон, доносившийся откуда-то извне комнаты. Я открыл глаза, не меняя положения на кровати, и замер, чувствуя, как заколотилось сердце и прервалось дыхание.

      Комнату заливал свет, явно неэлектрический, да и вовсе не похожий ни на что, что мне доводилось видеть раньше. Мягкими волнами он плавно накатывался на толстые оконные стёкла и прорывался внутрь, скользя по доступному человеческому восприятию спектру и даже дальше, оставаясь при этом непостижимым образом видимым. Не решаясь подняться, я наблюдал за мягкой пульсацией, то нараставшей до ослепительной, кислотной насыщенности и яркости, то вдруг тускнеющей, уступающей ночным теням.

      Звон становился всё громче. Его звучание оказалось странным образом связано с мерцающим светом. Когда сияние нарастало, звуки расплывались, становились нечёткими, дребезжащими. Когда же тени набирали силу, звон снова обретал чёткость, колол барабанные перепонки.

      Пересилив себя, я резко сел на постели. Голова пошла кругом, тошнота подступила к горлу, но дурнота быстро прошла. Мгновенная слабость, охватившая мышцы, улетучилась.

      Мне удалось подняться на ноги. До двери было три шага. Три бесконечно долгих, невообразимо тяжёлых шага. Стопы липли к полу, на коже чувствовалось движение липкого и густого воздуха. Ручка двери показалась мне ледяной, пальцы сразу онемели. Я постоял некоторое время, чувствуя, как холод, отдаваемый гладким металлом, пульсирует под ладонью, нарастая и ослабевая в такт с пульсацией сияния за окном, и толкнул дверь, распахнувшуюся неожиданно легко, без усилия и без скрипа.

      Звон стал громче, почти превратился в тревожные вопли набата. Стробоскопические вспышки никуда не делись и в коридоре: неземной свет лился через окно в дальней стене. Я двинулся на звук. Телефон стоял в комнате на первом этаже – я знал это, хотя и не мог вспомнить, чтобы его видел хоть раз. Лестница показалась мне крутой, куда круче, чем днём. Ступени были выше, перила – более гладкими, скользкими, словно выточенными изо льда.

      Трубка старомодного громоздкого аппарата словно сама прыгнула мне в руку. Даже не поднося её к уху, я мог услышать шипение и гул, рвущиеся из динамика.

      – Алло? – я всё же поднёс микрофон к губам.

      Статика, лившаяся до этого ровным потоком, закашлялась, рассыпалась на тысячу тональностей, и сквозь нестройное шипение до меня донёсся голос:

      – Александр! Александр! Ты слышишь меня?

      – Игнат Савельевич? – пробормотал я недоумённо.

      Мой собеседник расхохотался:

      – Работает! Работает! Александр, ты меня слышишь?

      – Да, я… Я…

      – Повторяй за мной! Повторяй! Это важно!

      – А что…

      Старик, а это несомненно был он, перебил меня, заговорил тяжёлым ритмичным речетативом.