Реанимация. Валерий Лисицкий

руг друга локтями старухи, гадающие над чьим бездыханным телом он склониться, внимательно вглядываясь в искажённые смертью черты, следующим. И тут же добавляли, мелко крестясь: – Сатанюга!

      А мне Игнат Савельевич нравился. Нравилась его старомодная одежда, безупречные манеры и холодность, с которой он смотрел на остальную семью. На всю, кроме меня.

      Самым моим ярким детским воспоминанием, наряду с первым велосипедом, первым походом в кино и первым неловким поцелуем, было появление сухого, поджарого старика на похоронах двоюродной тёти. До сих пор не могу понять, зачем родители тогда потащили на церемонию меня, тихого восьмилетку. Должно быть, не с кем было оставить. Я оказался единственным, кто не был готов к появлению темнолицего поджарого старика в толпе. И я же оказался единственным, кто, не смутившись, громко произнёс:

      – Здравствуйте!

      Мама попыталась оттащить меня назад, до боли стиснув плечи тонкими пальцами, но я, едва ли не впервые в жизни, не поддался. Мне слишком хотелось посмотреть на этого загадочного мужчину, так непохожего на остальных. А он опустился передо мной на колени, и первое, что бросилось мне в глаза – это вертикальные ряды не заросших до конца дырочек от серег в его ушах. Его лицо прорезали похожие на шрамы, морщины. Под глазами лежали тени, как будто этому человеку не было известно, что такое здоровый и глубокий сон без сновидений. На то же указывали и воспалённые белки его глаз, распухших и чуть выкатившихся из орбит.

      И что-то в глубине его души дрогнуло. Я, обычно робевший перед незнакомцами, глядел прямо и серьёзно. И тогда он пожал мне руку, совсем как взрослому, не произнеся при этом ни слова, лишь слабо кивнув. С того дня это стало традицией. При каждой встрече он молча подходил ко мне, жал руку и едва заметно кивал в ответ на отчётливое «здравствуйте». Родственники бесились, видя, что кто-то проявляет к этому угрюмцу уважение, и я наслаждался их бессильной злобой. И он наслаждался тоже.

      А теперь он лежал в гробу. И я единственный из семьи, кто озаботился тем, чтобы отдать ему последние почести. Я, да его экономка, старая, сгорбленная, похожая на тощую ворону Роза Михайловна.

      Она не говорила ни слова, я также молчал. Тишину нарушали только вопли грачей, скачущих по мокрым, насквозь продрогшим сосновым ветвям. Возмущённые тем, что похоронная процессия не заходила в церковь, могильщики торопливо заколотили гроб, опустили его в землю и сноровисто закидали яму влажной глиной. Когда мы с экономкой направились к выходу с кладбища, до нас долетел голос одного из могильщиков:

      – Ну и семейка у старикана. Етить, вурдалаки!

      Я дёрнулся было, порываясь высказать рабочему своё возмущение, но в мою руку чуть выше локтя впились сухие узловатые старушечьи пальцы.

      – Не стоит, Александр, – тихо пробормотала Роза Михайловна, и оперлась на меня, словно вдруг устала. – Нет ничего хуже, чем затеять ссору над свежей могилой. Тем более, затеять её с тем, кто стоит неизмеримо ниже нас с вами в интеллектуальном смысле.

      Я молча кивнул. Старуха тоже молчала до самого выхода с кладбища. Когда же кованые ворота остались позади, она мягко, но настойчиво повернула меня к себе лицом. Её длинный хищный нос едва не упёрся мне в грудь. Я чуть наклонился, чтобы ей было удобно разговаривать, не повышая голос. Она явно хотела, чтобы сказанное не достигло ушей посторонних.

      – Игнат Савельевич всегда ценил уважение, с которым вы к нему относились. И всегда ценил, что вы единственный из семьи понимаете истинное положение вещей в вашем весьма обширном, – она усмехнулась. – Клане. Но он также сомневался, что у вас хватит духу явиться к нему на похороны. Наверняка родственники настаивали на том, что вы должны остаться дома?

      Я скривился и покачал головой. Настаивали – это ещё очень мягко сказано. Даже когда я вышел из дома, под сводами черепной коробки ещё метались отзвуки брани. Роза Михайловна понимающе кивнула и продолжила:

      – Игнат Савельевич передал вам вот это. Он надеялся, как и я надеюсь сейчас, что вы правильно распорядитесь бумагами.

      Я принял из её рук конверт. Старуха, кивнув на прощание, развернулась и пошла к стоянке, на которой уже ждало такси. Проводив её взглядом, я осмотрел послание. Толстая жёсткая бумага, мало похожая на ту, из которой делают конверты на почте, скрывала несколько бумаг официального вида.

      Завещание. Ну, конечно. Я едва не расхохотался, сдержавшись только потому, что находился рядом с кладбищем. Банковский счёт, дом, имущество – всё это становилось моим при условии, что я приду на похороны. Кроме того, в конверте обнаружилось и письмо, написанное ровным убористым почерком. Я нетерпеливо развернул послание.

      «Александр!

      Я очень надеюсь, что ты явился на похороны, и это письмо не отправилось в огонь вместе с завещанием.

      Ещё в нашу первую встречу я понял, что ты – единственный, кто имеет со мной что-то общее. Заклинаю: не позволяй никому даже приближаться к моему, ставшему твоим, дому! Не отдавай ничего из предметов, которые ты обнаружишь внутри! Наше семейство, к сожалению – лишь мещане, которые непременно попытаются извлечь выгоду из наследства, но ни у кого