Человек как iPhone. Оганес Григорьевич Мартиросян

подобного. В сердце идет еда. Сердце переваривает кашу, мясо и сок.

      – Да я бы сам к этому пришел.

      – Оно впитывает в себя еду, всю, теплую и горячую, разрешенную и запретную, просто, почти любую.

      – Понятно. Куда пойдем?

      – Постоим тут немного, после заглянем в кафе.

      – Не холодно тебе?

      – Скорей, жарко. Хочется пива и орешков.

      – Фисташек?

      – Да ну любых.

      – А пиво американское?

      – Устраивающее взрыв внутри, пахнущее моргом, пенсией, работой, учебой и прочим, таким евклидовым иногда, а иногда маршалом Тухачевским, расстрелянным за слишком высокую голову, на которой он носил шапку, то есть коровье вымя, давшее молоко.

      – Молоко полезно и жёстко и любит петь оды Екатерине второй.

      – Она родила своей грудью две капельки молока перед смертью и умерла.

      – Капли теперь живут.

      – И снабжают своим потомством всё человечество.

      – Кормят его, поют.

      Они устроились в кафе Вертолет, заказали Бад и вяленую свинину, расслабились, как Усоян на больничной койке, в которого угодили пули, как мальчик в публичный дом. Курт сделал глоток, посмотрел на Эми, совершил уголок завершением губ и представился ей космосом по имени Александр Грин.

      "Винчестер, она женщина винчестер, железная коробка, в которую запаяли живого цыпленка. Она фильм От заката до рассвета, весь, целиком, не отдельные сцены и герои, а сам этот фильм. Ей все равно, кого убивать, кого гладить, она может наслать на весь мир Армению, такие коготки и болезни, рвущие плоть и поющие Бесаме мучо, чтобы головы лопались от слов и мелодии, разрывались и разлетались миллионами "хочу есть", "вот эта девчонка классная", "блин, что-то ноги чешутся", "зуб разболелся сильно" и "ботинки сейчас куплю". Да, такова эта ночь, она ахматовская, желтая, гнойная, когда машины вылупляются из яиц и бегут металлом за курицей, жаренной на углях".

      Сделал еще пару глотков, уставился на экран, показывающий Шакиру в разрезе, с почками, сердцем, Пике, Барселоной, мышцами, тачкой, пентхаусом, посиделками на веранде, русскими пельменями и скороговорками, развернутыми конфетами и предложениями, заданными ребенку Шакиры в школе, сметающей всех детей с полок улиц и полей, где они стояли, надев на головы шляпки подсолнухов, гибнущих от жары и присягающих картинам Ван Гога, то есть Франции в дурке и в тюрьме.

      – Эми, чертовски хочется есть. Закажем по пицце?

      – Можно. Но платить будешь ты, причем так, как Камаз вываливает мусор на свалке.

      – Хорошо. Я все понял. Жаль, что курить здесь нельзя.

      – Часто куришь?

      – Достаточно. Сигареты делают тоннели в моей голове, в которые мчатся фуры из стран Пакистан и Судан.

      – Хорошие сигареты, отменное достояние твоей головы, которую я то вижу, то не наблюдаю нигде. Наверно, она есть бог, исчезающий и возникающий на подмостках Бродвея.

      – Бог, да, такая похвала разуму, грызущему кость возле базара, где продают телятину и свинину.

      – Я