ОДНАЖДЫ В ОТЕЛЕ АВРОРА. Борис Дмитриевич Дрозд

иностранец! Ассириец все-таки, а не какой-нибудь югослав, а тем более грузин. Этот Бадри оказался мил, щедр, любезен, весел, очень смешлив; у него над верхней губой, в усах была розовая, не заросшая волосами ямочка, такая милая, что Оленьке захотелось поцеловать его в это место, и сидя с ним на одном стуле, она чувствовала волнение от его близости, от его какого-то очаровательного, как она потом узнала, турецкого одеколона; угадывала по его блестящим глазам, что он безумно желает её тела, и её пьянило ощущение своей силы и власти над мужчинами. И уж совсем её восхищало то, что Бадри не мог правильно выговорить её имя, а называл её смешно, с таким смешным акцентом – Олой. «Не Ола, а Оля», – поправляла она его. Но он, строя милую, смешную рожицу в попытке правильно произнести её имя, всё равно повторял: «О-ла!» – И она хохотала от души над этим милым и смешным Бадри. А уж когда подошёл приятель Бадри Нодар и спросил, куда он, Бадри, пойдет после окончания, когда закроется бар, и когда этот Бадри, вздохнув страдальчески, проговорил: «Пойду куда-нибуц з Олом», – уж как хохотала она тогда! И ямочка в его усах казалась ей ещё1 милее, сам он ещё оригинальнее и желаннее. «Не з Олом, а с Олей», – поправляла она его, но он упорно повторял: «Нет, з Олом».

      А уж когда в конце вечера она узнала, что Бадри остановился в «Европейской» как настоящий иностранец, то была просто очарована и на его предложение пойти к нему в гости в его номер, охотно согласилась. Это предложение не показалось ей предосудительным, но главное, ей не хотелось в этот вечер расставаться с милым, очаровательным Бадри, а хотелось продолжить ту игру, в которую она с ним играла.

      В его отдельном номере во втором этаже она ещё больше восхитилась и совершенно опьянела и от ковров, и от зеркал, и от мягких кресел, от высоких потолков, от голубого кафеля в ванной комнате, от красивых тяжелых портьер на двух окнах, от мандарин, от чудесного вина «Изабелла», которым он её угощал. Но ещё больше она опьянела от близости к тому сказочному, прекрасному миру, который чувствовался уже здесь, во втором этаже, в номере Бадри. И пока Бадри принимал душ, она ходила по номеру, всё трогала руками, щупала, хмыкала, рассматривала, восхищалась…Не потому, что всё было так уж по высшему разряду в её понятии; и не потому, что она была такой уж мещанкой, падкой на вещи и шмотки, – она знала, что она не мещанка, потому что была счастлива, радостна и весела, не имея ни гроша в кармане, – но её всегда поражало, как поразило и теперь, у Бадри, разница между мирами, – тем, в котором она жила, с его коммуналками, грязной, обшарпанной ванной, склочными соседями, ободранным линолеумом, с его «колодцами и счётом каждой копейки…И этим, в котором она случайно оказалась – с его коврами, голубым кафелем, мягкой мебелью, и её мучила несправедливость всего, и непонятно было, почему эта разница существует, в чём её причина. В чём? В чём? В чём? Чем особенным отличается от неё и от Олега этот грузин-ассириец, что он может позволить себе такое, а они – нет? И впервые сожаление о себе и своей жизни так остро мучило