SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства. Кристофер Мур

холст по улицам Онфлёра».

      – А вот так пойдет? – спросила Жюльетт. Со знающей улыбкой она откинулась на подушки, забросив руки за голову. – Можешь взять позу махи у Гойи. С этого и Мане начинал.

      – О нет, ma chère, – ответил Люсьен. – Мане поехал в Мадрид посмотреть на «Маху» только после того, как написал свою «Олимпию». До этого он не знал, как она выглядит. – Люсьен вырос на лекциях папаши Лессара о знаменитых полотнах – они были его детскими сказками.

      – Да не Мане, глупыш. Натурщица знала.

      Мысль до крайности тревожная. Олимпия примечательно походила на «Маху обнаженную» Гойи – она оценивала зрителя, брала его на слабо, и Мане явно восхищался Гойей: «Махи на балконе» вдохновили его на портрет семейства Моризо – «Балкон», – а батальные полотна о вторжении Наполеона в Испанию – на «Казнь Максимилиана», но те работы были позднее, уже после того, как Мане съездил в Испанию и увидел произведения Гойи. Вряд ли тут сыграла роль натурщица – Викторин. Она же… ну, она, как многие натурщицы того времени, была необразованна, девушка без приданого, жила в демимонде – том полусвете, полумире между наготой и нищетой. Натурщица – она же как кисть, как краски, как льняное масло, как холст. Она инструмент художника, а не его соавтор.

      – Для девушки из шляпной лавки ты много знаешь об искусстве, – сказал Люсьен.

      – Так ты, значит, будешь писать меня всего одной кистью?

      – Нет, я не это имел в виду…

      – А ты об искусстве знаешь многовато для булочника. – И в глазах ее при этих словах мелькнул вызов.

      Сучка.

      – Не меняй позу. Нет, правую руку опусти на бок.

      – Сам опусти, – надулась она. – Я не умею.

      – Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.

      И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала – контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень – и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.

      – Что? Нет! – Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.

      Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места – взять ее силой.

      – Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.

      Она принялась собирать одежду со стула у дверей.

      – Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.

      Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.

      – А у «Махи» – роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?

      Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь