Черта оседлости. Дмитрий Ланев

буду на самоизоляции. И тебе советую. Всего месяц.

      Анна смотрела на кофе и круассан. Она явно не могла решить, пренебречь ли безопасностью и снять повязку, или отказаться от удовольствия. Но все-таки стащила платок на шею. Старцев смотрел на нее, на шелковые завитки возле уха, вспоминал.

      Год назад Гернштейн позвал его на концерт, в котором участвовала его родственница. К тому времени прошло уже четыре года, как навсегда ушла Лариса. Четыре года Старцев только работал и занимался дочерью. Вера, окончив школу, тут же записалась на какие-то бесчисленные языковые курсы, трижды в неделю тренировалась ай-ки-до, крутилась в молодежных организациях экологического и культурного толка. Старцев ее возил, встречал, что-то субсидировал, иногда ненавязчиво объяснял пределы. Наконец Вера поняла, кем хочет стать, и подала заявление в соответствующий университет в Англии.

      – Папа, ты ведь меня понимаешь? – спросила она Старцева.

      Старцев посмотрел на нее – серьезную, высокую и гибкую, с тринадцати лет носящую короткие стрижки. Конечно, он ее понимал.

      – Разумеется. Другого быть не может.

      Потом подумал и добавил:

      – Денег хватит, не беспокойся.

      По случаю концерта Старцев сменил джинсы на костюм, завязал галстук. Вера, прилетевшая на каникулы и тоже приглашенная, критически осмотрела его и вынесла вердикт:

      – Мама бы одобрила.

      Сама она надела темно-синее платье, туфли. Старцев представил, как они будут идти по фойе, и подумал:

      – А ведь кто не знает, что дочь, могут подумать черт знает что!

      Так оно и случилось. После концерта Гернштейн зазвал всех к себе, включая родственницу-пианистку. С родственницей была подруга – скрипачка. Знакомя их, Гернштейн сказал:

      – Николай Иванович Старцев, профессор, кумир молодежи с дочерью Верой.

      – Ах, вы дочь! – воскликнула скрипачка.

      – Увы, – ответила Вера, – иногда хочется быть просто молодежью.

      У Анны оказалось важное для Старцева качество: она умела слушать и задавала вопросы, предполагающие размышления перед ответом и продолжение разговора. Например, она не спросила, было ли холодно, когда Старцев участвовал в лыжном забеге в Университете и сломал лыжу. Тогда пришлось возвращаться пешком и пришлось померзнуть. Она сказала:

      – Я на такой случай всегда беру рюкзачок со свитером. На скорость не влияет, а может пригодиться.

      Она тоже оказалась лыжницей, и они еще поболтали о том, что если зимы так и будут бесснежными, то придется стать бегунами.

      Она также не спросила – через полгода, что его толкнуло тогда с Вертинским – сами стихи, или что-то другое. Она сказала:

      – Я думаю, это было страшно. Это ведь был приговор, конец всему. Я бы не смогла.

      И подняла на Старцева испуганные глаза. Тогда он и понял, какая она красивая. Как музыка, которую она исполняла. Ею не хотелось обладать, с нею хотелось быть рядом.

      В ответ на ее встревоженный взгляд он впервые взял в свои руки ее ладони и, перебирая пальцы, ответил:

      – Мне это казалось игрой, серьезной, но игрой.