МЕТАМОРФОЗА. Иосиф Раскин

двухъярусные нары, грязный матрац с небрежно брошенным на него синим одеялом, дыра в полу в дальнем углу для физиологических нужд. В камере пахло мочой и было невыносимо холодно, несмотря на приближающееся лето. Сквозняк дул понятно откуда – единственное окно, если его можно так назвать, настолько оно было мало, прилепившееся под самым потолком, было зарешечено, но не остеклено.

      Никого, кроме него, в камере не было.

      Ни радио, ни телевизора узникам не полагалось. Любимый недремлющий брегет Grand Complication уже не мог прозвонить ему ни обед и ни что другое: часы у заключённого забрали ещё в Баку вместе с бумажником и мобильным телефоном, а делать зарубки на стенах, подобно графу Монте-Кристо или Робинзону Крузо, Владимиру Сигизмундовичу в голову не пришло, даже если бы он и прочёл в своё время эти вредные западные книжки.

      Он подошёл к нарам, брезгливо морщась, взял одеяло и накинул его себе на плечи. Без толку – оно было слишком тонким.

      Владимир Сигизмундович постучал в дверь и попросил у охраны второе одеяло, но охранники по-русски не говорили, хотя с лёгкостью дали понять, что тут ему не пятизвёздочный отель, одеял на всех не напасёшься, и вообще сиди тихо, а то хуже будет. Хотя куда ещё хуже…

      Не успел арестант утихнуть, как дверь в камеру открылась, его вытолкнули наружу и повели по длинному коридору, затем вверх по металлической лестнице на второй этаж.

      Комната, куда Бутенковского привели, оказалась врачебным кабинетом. Его встретил худощавый молодой человек приятной европейской наружности, в белом халате, тщательно выбритый, в отличие от всех иранцев, которых ему довелось встретить до сих пор.

      – Bonjour! – сказал он, приветливо улыбаясь. – Je suis Docteur Alavi, Farid Alavi.

      Доктор Фарид Алави пытался объяснить ещё что-то на двух или трёх языках. У него был мелодичный интеллигентный голос, что действовало на Владимира Сигизмундовича успокаивающе. Но вдруг слух резануло слово «кастрация», а потом доктор повернул к нему монитор компьютера и показал цветные картинки, иллюстрирующие предстоящую ему завтра операцию. И хотя собственная судьба была арестанту уже известна, он начал неудержимо рыдать.

      Доктор отвёл глаза и так и продолжал смотреть в сторону, обращаясь то к Бутенковскому, то к конвоиру.

      Охранник кивнул, пробормотал что-то на своём наречии, надел на узника наручники и отвёл его назад в камеру, где у Владимира Сигизмундовича моментально начали стучать зубы. Теперь и всю его одежду у него отняли, выдав взамен тёмно-серые грубые штаны и рубашку, совершенно не спасавшие от холода.

      Бутенковский обернулся одеялом на манер кокона, забился в самый угол нар, где как будто меньше дуло, положил голову на тонкую и твёрдую подушку и уставился в потолок. Он знал, что операция назначена на девять утра и впереди у него ещё весь вечер и вся ночь.

      Сумерки не заставили себя ждать. Тусклый свет сочился из зарешеченного окна, растекаясь по стенам и потолку и сплетая из теней и бликов дрожащее кружево