Затемнения в Мюнхене. И Уве Клюг. 1942 год. Влад Евгеньевич Ревзин

в пакетах. И все. Ты сотрудничаешь, – значит, ты не союзник врага. Понятно?

      Трактирщик закивал, из носа потекло.

      – Я говорил Гансу…

      Штайнер поморщился.

      – Слушаю.

      – В каждый пакет я вкладывал записки, завернутые в лоскуты.

      Он сделал паузу.

      – Дальше, дальше! – Штайнер встал и принялся ходить вокруг стола, останавливаясь позади арестованного, чтобы легонько ткнуть его кулаком в затылок.

      – Я что, должен из тебя клещами слова вытаскивать? Вызвать сантехника с клещами? Большой мастер…

      – Хозяин номера 7 забирал пакет, я уезжал.

      – А как ты извещал получателя?

      – У меня наверху, в квартире телефон. Я звонил и говорил время.

      – Как ты к нему обращался?

      – Господин Майер…

      – Почему ты тогда спросил «кто он»?

      – Так по телефону же…

      – Глуповат ты, Ханс. Ну, теперь самая легкая часть. Откуда записки? И что было в них?

      – Я, – Трактирщик с ужасом осознал, что его язык отказывается служить, – для лавки придумал… рекламный трюк. С аргентинскими травами…

      Штайнер поднял брови:

      – В самом деле? Аргентинские? И откуда они у тебя?

      – Каждое лето… выезжал за город… сам собирал и сушил…

      Штайнер хмыкнул и принялся записывать полученные показания.

      Он пододвинул к себе протокол допроса и стал сосредоточенно заполнять его, забыв о Трактирщике.

      Тот с ужасом наблюдал отрешенное лицо офицера, – выцветшие глаза, серый поношенный китель с черными петлицами, синие узкие губы. Почти старик, – но с выверенными движениями, повелительным голосом, стальным блеском зрачков.

      Когда оберштурмфюрер говорил, слова выходили из этих губ с треском чемоданной фибры.

      Когда он стоял, он мог легко пройти под мышкой Трактирщика, и это пугало еще больше.

      Когда он поднимал глаза… лучше не глядеть в эти глаза…

      Глава пятая

      Югом, который обещал ему штурмбаннфюрер Райке тогда, в Потсдаме, оказался Мюнхен.

      На вокзале гуляли сквозняки, пахло гарью и углем.

      Когда Уве Клюг вышел на темную привокзальную площадь, по дальней стороне прошел трамвай. В салоне не горел свет и тело вагона показалось Уве погибшим кораблем, уходящим в глубинную темень.

      По обеим сторонам площади стояли кирпичные дома, и большая часть из них была разрушена бомбами; неровные зубцы стен темнели на фоне задрапированного тучами ночного неба.

      Проехал экипаж, там кто-то сидел. Потом еще один.

      Лишь третий оказался свободным.

      Кучер остановил лошадь и опустил металлический значок у счетчика. Верх был поднят, и на плаще у кучера блестели капли дождя. Его лакированный цилиндр сверкал от воды.

      Они долго ехали переулками под дождем. Не горели фонари, слепые окна смотрели на улицы. По неосвещенным улицам скользили тени прохожих; а может, это были ночные чудовища.

      Мюнхен погрузился во тьму, затих в ожидании новых ужасов, падающих с неба.

      Маленькая