Княжеский отпуск. Книга первая.. Федор Лопатин

людей, затейливо черкавших бумагу при неровном пламени стрелявшей сальной свечи – то на грубо сбитых столах, а иной раз – прямо на сырой земле?

      Первые карты были испещрены кривыми линиями речек и речушек, надписанными неизвестными, не ложащимися на русский язык, а с годами, ставшими родными, названиями деревень и городков. Картографы пытались как можно точнее отобразить облик России в виде схематичных линий, которые из простых чернильных набросков превращались в законные границы государства, всё более растущего вдоль и вширь, вбиравшего в себя реки, озёра и моря; степи, пустыни и горные цепи.

      Не многие знают цену такому труду. Известно лишь, что есть на этих картах место, обозначенное крошечной чернильной точкой на берегу длиннющей Волги, откуда ранним июльским утром выехал Сергей Петрович Скворечников – молодой князь, сын Петра Ильича Скворечникова.

      Ехал он в имение Ветрово по приглашению, полученному вчера. Князя любезно звал к себе давний отцовский приятель, граф Борис Борисович Веселовский, геройский генерал, участник давней войны, забыть о которой нельзя вот уже сколько лет. Но тогда двадцатилетнему пылкому князю казалось, что война осталась лишь в старых журналах и полузабытых поэмах, а Наполеон смотрел по-императорски только с пыльных картин, и теперь во всём мире жить надо для балов, женщин и вина. Пока отец не отправил сына служить куда подальше, нужно «ловить жизнь», как тогда выражались все молодые. Князь и «ловил» как мог…

      И вот вчера почтовая карета привезла графское приглашение. Сергей Петрович слышал о графе, но боялся спрашивать отца сверх того, что было давно о нём рассказано. Пётр Ильич почти всегда чрезвычайно раздражался, когда ему задавали вопросы, будь-то о войне, или о состоянии дел в имении, или даже о том, куда он поедет сегодня, и поедет ли вообще. И так случалось, что любой вопрос задавался не вовремя. Необычное поведение старого князя многие объясняли контузией, случившейся в Бородинском сражении. Однако же, не все контуженные вели себя подобным образом. Стало быть, здесь крылась другая тайная причина.

      Иногда Пётр Ильич сам испытывал острейшее желание в сотый раз рассказать о годах своей боевой юности, и тогда он одинаково много говорил о сожжённой Москве; о дальних переходах по разорённым российским дорогам, когда гнали француза, как побитого пса; о гениальных полководцах и героических сражениях. Но молодой князь не питал ко всему этому решительно никакого интереса. Нет, по духу, он был человеком сугубо светским, хоть и имел воинский чин. Он любил в жизни не эполеты и сабли, не пистолеты и пушки, а хрустальные фужеры, витые свечи посреди стола, карты, но не особо, и двух-трёх пышных девиц на вечер, но лучше б из простых, чтоб без долгих разговоров…

      По пыльной, с редкими сёлами, дороге, он ехал из большого, уже по тем временам, города, покинутого час тому назад. Ещё не забыта та, оставленная в его собственной постели, имени которой он так и не удосужился узнать. Но как пахло вчера заграничными духами, какое умильное воркование слышал он, усадив себе на колени безымянную красотку.

      Вчера он, кажется, немного выпил, однако поминутно подкатывала тошнота, то усиливаясь, то ослабевая, а язык будто обмотали железной проволокой. Как набатный колокол гудела голова, которая заболела бы и у трезвого, окажись он в ту пору в одной из поволжских губерний.

      Солнце только начинало подыматься, но духота, не ушедшая за ночь, так и осталась во всём городе и далеко за его пределами. Был, правда, один момент под утро, в то незаметное время, когда все ещё спят или только улеглись особо праздные: свежий воздух, едва появившись на пороге, хотел было наполнить прохладою уставшие от жары дома, как тут же исчез, уступив место июльской душегубке.

      Самая тяжкая пора в губернии – лето. Трава обычно желтела и чахла уже в первые дни июля, и невозможно было сказать – лето ли на дворе, или осень. Если бы не горячий воздух, пропитанный запахом душистых, словно прокалившихся на солнце трав; если бы не молодые, но уже вянущие листья на сохнущих, от отсутствия влаги, деревьях; а, самое главное, если б не смотреть в печатный календарь, то трудно было бы поверить, что давно уж кончилась весна, и в разгаре стоит та, совсем нежеланная в том безводном крае, пора.

      Можно, конечно, удивиться, приподняв при этом лохматые, мокрые от пота брови, и сказать: «Как же, мол, так? Губерния имеет величайшую реку – Волгу: воды – хоть залейся. Есть даже более мелкие речушки, и факт существования влаги, несомненно, присутствует!» Да, такое сказать можно. Но если посмотреть на прокалённые солнцем, слепящие своей белизной известковые камни, торчащие из крутых берегов, или глянуть на валяющиеся по всей округе рассыпающиеся каменюки из той же породы, наступив на которые моментально нагревается подошва сапога, или если всмотреться в бледную, измученную солнцем землю и вдохнуть при этом, пусть ароматный, но сушащий горло, воздух, то станет ясно, что вода есть, но она осталась где-то там, нарисованной на географических картах. Нескончаемая пытающая человеческое тело жара не уходит даже после купания в холодной Волге: минуту спустя после речного омовения, жара охватывает всё тело и продолжает держать его, покуда не наступит ночь.

      О дождях, а тем более о сильных, как из ведра, ливнях, надо забыть