Цирцея. Мадлен Миллер

поссорились из-за своего возлюбленного, и тот погиб. Возлежавший на пиршественном ложе Борей хитро улыбнулся. Факелы затрепетали от его порывистого голоса.

      – Думаете, я отдал бы его Аполлону? Слишком хорош для него такой цветок. Я дунул, и диск отлетел парню в голову. Проучил олимпийского хлыща.

      Дядья расхохотались, и в этом хаосе звуков слышался дельфиний писк, тюлений лай, шлепки воды о камни. Мимо прошли нереиды, белые, как брюшко угря, – они направлялись домой, в свои соляные дворцы.

      Перс кинул в меня миндальным орехом:

      – Да что с тобой такое происходит?

      – Может, она влюбилась, – сказала Пасифая.

      – Ха! – Перс расхохотался. – Отец и замуж-то ее не может выдать. Поверь, он пытался.

      Мать, полуобернувшись, взглянула на нас поверх изящного плечика:

      – Ну хоть голос ее слушать не приходится.

      – Я заставлю ее говорить, смотрите.

      Перс ущипнул меня за предплечье и покрепче стиснул пальцы.

      – Ты слишком долго пировал, – смеялась над ним сестра.

      Перс вспыхнул:

      – Да она просто чокнутая. Прячет что-то. – Он обхватил мое запястье. – Что ты там все время таскаешь? Держит что-то. Разожми-ка ей руку.

      Пасифая один за другим отогнула мои пальцы, исколов своими длинными ногтями.

      Они уставились на мою ладонь. Пасифая плюнула.

      – Пусто.

* * *

      Мать принесла очередного детеныша, мальчика. Отец благословил его, но ничего не напророчил, и тогда она огляделась по сторонам: кому бы отдать? Однако тетки, уже умудренные опытом, руки протягивать не спешили.

      – Я его возьму, – сказала я.

      Мать фыркнула было, но ей уж очень хотелось похвастать скорее новой нитью янтарных бус.

      – Прекрасно. Хоть какая-то польза от тебя. Будете вместе кудахтать.

      Ээт – так отец нарек мальчика. Орел. Тельце его было теплым, как нагретый солнцем камень, и нежным, как бархатистый лепесток. Милее ребенка свет не видывал. Он пах медом и едва разведенным огнем. Ел из моих рук, не вздрагивал от моего тонкого голоса. Он засыпал под мои сказки, свернувшись и уткнувшись мне в шею, и больше ничего не хотел. Мы не расставались ни на минуту, я задыхалась от любви к нему, да так, бывало, что и говорить не могла.

      Он, кажется, тоже меня полюбил – вот уж и впрямь чудо. Первое его слово было “Цирцея”, а второе – “сестра”. Мать, наверное, взревновала бы, если б обратила внимание. Перс и Пасифая следили за нами: начнем мы воевать? Воевать? Нас это не интересовало. Ээт получил у отца разрешение покидать дворец и отыскал для нас пустынное местечко на морском берегу. Маленький блеклый пляж, где едва пробивались деревца, но мне он казался огромным, пышным девственным лесом.

      Ээт вырос в мгновение ока, меня перерос, а мы всё ходили за ручку. Как любовники, насмехалась Пасифая. Некоторые боги с братьями и сестрами спят, и мы, может, из таких? Я сказала: раз думаешь об этом, сама уже, видно, так и сделала. Неуклюжее оскорбление, но Ээт рассмеялся, и я почувствовала себя находчивой, как Афина, блистательная богиня остроумия.

      Потом