Цирцея. Мадлен Миллер

выходить из дворца, пока отец не поговорит с Зевсом.

      – Думаешь… я могу творить такие же чудеса, как ты?

      – Нет, – ответил брат. – Я сильнейший из нас четверых. Но у тебя определенно есть склонность к превращениям.

      – Это все цветы, – возразила я. – Благодаря им всякое существо обретает истинный облик.

      Он обратил ко мне свой взгляд мудреца.

      – Как кстати, что их истинный облик случайно совпадает с угодным тебе, правда?

      Я уставилась на него:

      – Я вовсе не желала превратить Сциллу в чудовище. Лишь хотела показать, как уродлива она внутри.

      – И ты веришь, что внутри у нее скрывалось такое? Шестиголовое слюнявое чудище?

      Лицо мое горело.

      – А почему нет? Ты ее не знал. Она была так жестока!

      Ээт рассмеялся:

      – Ах, Цирцея! Она была размалеванной потаскухой не первого разряда, такой же, как и все остальные. И если станешь утверждать, что одно из страшнейших чудовищ нашего времени пряталось у нее внутри, значит, ты глупее, чем я думал.

      – По-моему, никто не может сказать, что у другого внутри.

      Ээт закатил глаза и вновь наполнил свой кубок.

      – А по-моему, – сказал он, – Сцилла избежала наказания, которое ты для нее замыслила.

      – Что ты хочешь сказать?

      – Подумай. Что делала бы уродливая нимфа в нашем дворце? Чего бы стоила ее жизнь?

      Все было как раньше: он спрашивал, я не находила ответа.

      – Не знаю.

      – Знаешь-знаешь. Вот почему это стало бы хорошим наказанием. Даже красивейшая нимфа никому особенно не нужна, а уродливая – и вообще пустое место, даже хуже. Она никогда не выйдет замуж, не родит детей. Будет обузой для семьи, бельмом на глазу мира. Ей, презираемой и оскорбляемой, придется прятаться. Но, став чудовищем, она обретает положение. И славы получит, сколько зубами сумеет отхватить. Любить ее за это не будут, зато не будут и ущемлять. Поэтому если ты по глупости о чем и сожалеешь втайне, забудь. Я бы сказал, ты сделала ее только лучше.

* * *

      На две ночи отец заперся с дядьями. Я слонялась у дверей красного дерева, но не слышала ничего, даже приглушенных голосов. Когда отец с дядьями наконец вышли, лица их были мрачны и решительны. Отец направился к колеснице. Его багровый плащ рдел как вино, на голове сияла огромная корона из золотых лучей. Не оглядываясь, он взмыл в небо и развернул лошадей к Олимпу.

      Мы ожидали его возвращения во дворце Океана. Никто не нежился на берегу реки, не свивался с любовником в полумраке. Наяды, пунцовея, переругивались. Речные боги пихали один другого. Дед тяжело оглядывал всех нас со своего помоста, держа в руке пустой кубок. Мать хвасталась перед сестрами:

      – Перс и Пасифая, конечно, первыми все поняли. Цирцея – последней, и чему тут удивляться? Пожалуй, рожу еще сотню, они мне сделают серебряный корабль, который будет летать меж облаков. И мы воцаримся на Олимпе.

      – Персеида! – шикнула на нее бабка из другого конца зала.

      Только Ээт, кажется, не чувствовал общего напряжения. Сидел, безмятежный, на ложе, пил