ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!. Валерий Леонтьевич Семисалов

не под этим небом. Дела съёжились, дела согнулись, дела сжались в маленький, совсем крохотный комочек, и можно взять его в ладонь, и сдавить хорошенько, и слепить из него всё, всё, что только захочется, только придумается. И разожмётся ладонь, и заискрится взгляд, и задрожит от радости душа – вона как, а ты боялся! Это ж так просто, смотри, я ещё раз повторю, мне совсем не трудно…

      На второй день идиллия, увы, несколько поколебалась – прошлое потихоньку начало тесниться настоящим.

      День первый пробежал слишком резво: дорога, обустройство, волшба леса, прелесть озера, охи, ахи, глубокие – во всю мощь лёгких – вдохи чистейшего воздуха, торопливые, изодранные восторгом от встречи разговоры – те самые, что начинаются неизменным «А помните?» Уже перебраны все одноклассники (кто, где, как, почему, с кем, из-за кого и т.д.), помянуты учителя, пережиты заново все великие школьные события, осмеяны великие огорчения – и всё это в темпе, в обрывках, в недомолвках, которые и так были всем известны. И блестели глаза, и грусть выплескивалась в радость, и радость смешивалась с грустью, и хотелось назад в школу, в свой класс, за свою парту…

      День второй прошёл степенней. Сантименты сменились тихой радостью, которую время от времени потрясали взрывы мальчишеского весёлого буйства. День завершали, как и вчера, костром, но темы разговоров приспели уже отнюдь не вчерашние – кружок «а помните?» раздался вширь, и прошлое изрядно потеснилось настоящим, а тому в затылок уже горячо дышало будущее – всё смешалось, всё возвращалось на круги своя.

      Дольше всех в прошлом задержался Табунов. Это и понятно: если его одноклассники лишь оглядывались назад, то он в него возвращался; они всё это время жили бок о бок с прошлым, он же – за многие километры. А когда возвращаешься назад, потом приходится возвращаться вперёд.

      Табунов возвращался вперёд, то и дело спотыкаясь. Оттого он часто терял нить разговора друзей, и костёр тогда расплывался в его глазах ярким мечущимся пятном, голоса отдалялись, лица блёкли. Он хлебал из походной алюминиевой миски горячую уху, а думал почему-то о компоте и варёных яйцах. Странная ассоциация, но странность эта нисколько не занимала его – он видел плоскую, как стол, солончаковую степь, видел застывшую махину самосвала и крохотное, словно одним махом врубленное в желтоватую землю озерцо с необыкновенно голубой, необыкновенно прозрачной водой.

      В узкой тени от машины сидели они, отец и двенадцатилетний Витька. На землю постелена газета, на газете – собранная матерью еда. Витя макал крутое яйцо в соль, откусывал от хлеба, откусывал от яйца и запивал компотом – прямо из бутылки. Это было так вкусно, так необыкновенно – хлеб, яйца и компот посреди плоской, как стол, солончаковой степи, у врубленного в неё озера с удивительно чистой, до самого дна прозрачной голубой водой. Конечно, на газете имелись и ещё какие-то припасы, но Витя запомнил только хлеб, яйца и компот, и вспоминались потом только они – немного подсохший, заветрившийся хлебушек, солоноватый крутой желток и сладкий, тепловатый компот.

      Тень от машины медленно ползла, двигалась, и двигались