ГУБА и другие армейские были. Виктор Алексеевич Савельев

радовавшийся демобилизации из армии, а теперь притихший и безутешный, он прятал от стыда лицо – и всё же плакал, и говорил нам сквозь слёзы странные, нелепые слова.

      – Не хочу от вас, – захлёбывался он. – Не могу…

      – Да что ты, Эмин: домой едешь!!

      – Не хочу домой. Всех жалко…

      Уже прошло торжественное построение, ждал автобус, и демобилизованных распустили прощаться с товарищами. Эмин разревелся, уже когда начал обнимать подряд всю казарменную молодёжь. Его утешали, как могли.

      – Не плачь, Эмин, ещё встретимся…

      – Встретимся, и не раз.

      Не видя никого от слёз, он хватал наши руки, наши плечи.

      – Я… Я-я… Я, знаешь, как домой хотель, – всхлипывал Эмин. – Думал, пропадай этот армий… кругом чужой… русский не зналь… А как уезжай, так жалко… Казарма жалко, вас жалко…

      – Мы встретимся, Эмин, встретимся! – мы врали ему, как ребёнку. – Ты ведь дал нам свой адрес.

      – Да!.. Да! Приезжай, – не видя лиц, хватал Эмин нас за руки. В эту минуту он так верил, что мы приедем в его забытый богом далёкий кишлак.

      Мы кивали, трепали Эмина за плечи, подбадривали, шутили про ждущих его невест и шашлыки. Эмин пытался улыбаться и снова плакал. Остальные отъезжающие были суровей обычного, натянуто улыбались и говорили ненужные слова.

      – Отъезжающие, стройся! – разнеслась команда.

      Они построились в одну шеренгу, торжественно-голубые от парадных погон. Мы вглядывались в их лица: вот толстый Буланов, вот суховатый сержант Замятин, а вот рядом с разбитным Волковым наш наивный и добрый Эмин. Не верилось, что мы их видим в последний раз… Но вот прозвучала последняя для них армейская команда – и демобилизованные как-то неумело, как в первые дни службы, повернулись направо и пошли к автобусу. Вдарил духовой оркестр, и было удивительно, как может его грубая медь высекать целую бурю человеческих чувств. Демобилизованные что-то махали из окон автобуса, и было видно, что Эмин снова заплакал. Его не осуждали: не выдерживали парни и покрепче простодушного Эмина…

      …Так в прошлом году гарнизонная столовая провожала демобилизованного сержанта-грузина из автобатальона. Сержант уезжал домой первым в гарнизоне и по не писанной традиции уносил на кухню грязную посуду, которую обычно уносят армейские «салаги». Он нёс её в новеньком, с иголочки мундире, высокий, подтянутый, полный той гордой мужской красоты и щегольской выправки, что даёт служба, – а зал на три сотни едоков потрясал столовую грохотом ложек о столы. За такие проводы гауптвахта разом переполнялась – к немалой радости коменданта, заваленного срочной работой, но каждую осень столовая барабанила уезжавшим.

      – Стучите, салаги! – зычно крикнули нам, впервые видевшим проводы. – «Дембель» в последний раз на кухню посуду несёт! Стучите в его честь!