Материализация легенды. Геннадий Анатольевич Бурлаков

только про охранников. А те помнят, что в тебя стреляли, но стрелял ли именно ты в ту милующуюся парочку – сомневаются. На них кричали, ругались, а они разводят руками… Говорят, что видели тебя только на улице, в из зала вся публика разбежалась, да и загораживала весь расстрел…

      Мне показалось, или я на самом деле так устал, что на лбу выступил пот? Или… Ответом послужили опять накатившие пустота и небытие.

      … Опять свет. Тусклый, мерзкий, – но хоть не режет глаза. Охранника нет рядом, кажется. Спит?

      – Сестра, мне больно!

      – Потерпи, тебе до укола еще 6 часов.

      – Сестра, но мне больно!

      – Потерпи, посчитай про себя, – так и время быстрее пройдет, и боль станет меньше.

      – А сколько время сейчас?

      – Два часа ночи.

      … Один, два, три, четыре… пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

      – Сестра, сколько время?

      – Два часа ночи.

      Наверно, что-то не так «срослось» в мозгах. Давай сначала: … Один, два, три, четыре… сто двадцать шесть, сто двадцать семь…

      – Сестра, сколько время?

      – Два часа ночи.

      Блин! Опять! Какие-то глюки! Один, два, три, четыре… двести двадцать один, двести двадцать два…

      – Сестра, да сколько время?

      – Два часа ночи.

      – Сестра, у Вас часы стоят!

      – Нет, больной, это Вы постоянно непрерывно спрашиваете, сколько время.

      – Сестра, где мои часы?

      – На складе, наверно.

      – А трусы?

      – Там же, если не в прачечной.

      – Зачем в прачечной?

      – Так Вас всего в крови тогда, помню, доставили…

      – Сестра, сколько время?

      – Два часа ночи.

      – Сестра, мне больно. Уколите мне хоть что-то…

      – Ладно, морфий не дам, – рано, а анальгин с димедролом могу уколоть. Надо?

      – Да хоть яду! Коли!

      Утром же потребую, чтобы часы, трусы и очки мне принесли. А то ни лицо мента, ни облик сестры, ни потолок не могу разглядеть. Крайне неудобно, когда сестра раскрывает накрытую простынь для укола или обработки кожи, а ты без трусов: голый и привязанный. И не понятно, от чего тогда дрожь пробивает: от прохладного воздуха или от стеснения. А часы, чтобы не дергать сестер, не спрашивать время. Они у меня хорошие, механические, – «тикают» успокаивающе.

      Опять проваливаюсь в темноту…

      Белый снег облепил снаружи раму и подоконник. Покрытый городской пылью, он перестал быть бело-голубым, стал бело-серым… Или это эффект от подтаивания верхних и нижних слоев, в результате которого стал менее прозрачным и потерял «воздушность»? До весенней капели еще жить и жить, но на солнце, которое заглядывало в окно после обеда, снег оседал и оседал с каждым днем. Новый снег не выпадал, и было грустно, как если бы смотреть на человека на ускоренной кинопленке, который из года в год, старея, постепенно сморщивается, «высыхает», сгорбливается…

      Следы птиц на снегу на подоконнике, оставленные их первыми после снегопада приземлениями, более не пополнялись. Да и куда теперь присядешь? – Поверхность снега стала коркой,