Крысиная охота. Кирилл Казанцев

«Жене сказал, что к любовнице, любовнице – что к жене, а сам – на чердак, и учиться…»

      – Я прекрасно помню, Василий Иванович. Знаете… – генерал замялся, – понимаю, что ритуал, место встречи изменить нельзя, все такое… Но не кажется ли вам, что в свете произошедших событий это мероприятие уместнее отложить? Скажем, на недельку? Понятно, что опасности никакой, но чисто психологически, да и береженого, сами понимаете…

      – Слушай, ты, оппортунист! – возмутился губернатор. – Все идет по плану, и чтобы больше я от тебя подобного не слышал, господин генерал полиции! Ключевые слова в твоем бормотании: никакой опасности. Так что давай без психологических заморочек и упоминания того, чье имя не называем… – губернатор снова хохотнул. – А в качестве дополнительного адреналина, Алексеевич… – губернатор помялся. – Имеется тут у меня одна идейка. Впрочем, появишься на ковре – обсудим. И еще – в шесть вечера на центральной площади состоится согласованный с мэрией митинг: что-то про рост тарифов ЖКХ, бесплатный проезд для пенсионеров, еще какая-то маета. Понятно, что за пределы не выплеснется, покричат, помашут плакатами, но руку лучше держать на пульсе. Твой ОМОН уже подал заявку на разгон митинга? – губернатор сегодня просто лучился остроумием, что насторожило Григория Алексеевича.

      – Мы держим руку не только на пульсе, но и на горле, Василий Иванович, – проворчал Олейник. – Хорошо, я все понял. Не возражаете, если я возникну на вашем ковре не через полчаса, а, скажем, через пару часов? Имеется у меня настойчивое желание допросить в СИЗО задержанного Россохина.

      – Ну, допроси, допроси, раз уж хочется, – не стал настаивать губернатор. – Только смотри, чтобы не сбежал во время допроса. Ну, будь здоров, фельдмаршал, – и грубовато пошутил под занавес. – Хайль Гитлер, как говорится.

      – Зиг хайль, Василий Иванович, – пробормотал Олейник, отключая трубку.

      Дрожь пробежала по телу избитого узника. Никита распахнул глаза и безучастно уставился в заплесневевший потолок. Пальцы заскребли по вшивому матрасу, проткнули истлевшую мешковину, застыли, скрюченные. Лицевые мышцы пришли в движение, но и их разбил паралич. Несколько минут в неестественной позе, и тело стало расслабляться. Снова промчалась дрожь, и арестант размяк окончательно. Из глаз, затянутых болотной тиной, потекли слезы. Он шмыгнул носом, обвел глазами сырые стены, уставился незрячим оком на железную дверь, в верхней части которой располагался глазок, а ниже – запертое оконце. Площадь камеры составляла от силы пять метров. Полтора на три. Слева – вмурованные в стену нары с щуплым матрасом, над головой зарешеченное окно. И больше ничего, только дверь. Голый отсыревший бетон – внизу, сверху, сбоку. Даже повеситься не на чем…

      Глухая тоска гнобила душу. Он не мог смириться с утратой, он никогда не сможет с ней смириться. Он не монстр, а обычный человек, у которого погибла любимая женщина. Разум соглашался, что она мертва, а рассудок противился. Он не видел ее труп. Но что это меняет? В глазах