«Шел Господь пытать…». Элена Греко

непрожитого. Так что умереть маленьким (для верности пришлось родиться мальчиком: они слабее) означало для меня почти распаковать людям божественный дар. Почти – потому что до даров ли людям, когда у них трагедия. Оставила дар на земле: может, когда-нибудь, прогоревав потерю, они снимут последние слои с волшебной коробочки, не будь я Пандорой, незаслуженно обхаянной своими же потомками, властолюбивыми ахейцами.

      Дядя Коля или Миша

      До того, как поезд тронулся, случилось сужение пространства: вокзал – перрон – поезд – вагон – купе.

      На таком маршруте как будто идешь к себе. Там, в купе, – как и в себе, – может быть уютно, тепло, постукивающе-убаюкивающе – или тесно, жестко, душно, вонюче.

      В этот раз в моем купе было как-то… заряжено. Тетки какие-то, дядьки. В гости друг к другу ходили, угощали, заводились душевными разговорами. А мне, девочке, не так давно справившей совершеннолетие, эта их душевность была совершенно не близка. Однако дядя Коля – а может, Миша; сейчас уже сложно сказать, что это был за дядя и как выглядел – на общем фоне чем-то выделялся. Конечно, такой же постепенно пьянеющий, как все купейные или плацкартные дяди, такой же громкий и утвердительный в своих кулачных прикладываниях к липкому от пролитого на него сладкого чая столу, такой же заботливый и щедрый в пополнении соседских емкостей и сермяжно-мудрый в прищуре и покачивании длинным кривым прокуренным пальцем. Кстати, может, с пальца-то и начала питаться моя собственная заряженность – ну, точно же не с душевных дядькинских разговоров! Палец что надо, как и все эти его грабли, или, скорее, две теплые живые лопаты, так ловко разливающие, подтыкающие, рубящие и сеющие… Ох, крестьянские ассоциации накрыли, а знаний мало. Ну и ладно. Таким он мне показался. И голос глухой и мягкий, и, наверное, ещё что-то важное и правильное в нем было. Что-то, что выдавало в нем моего, хоть и явно с другой – крестьянской – планеты, человека. Своего человека в моей жизни – на миг ли, на час, на ночь, навсегда… Теперь уже – навсегда: ведь если раньше он продолжался только в моей памяти, отныне зафиксирован в тексте. А тексты – они ведь хранимые и хранители, никогда не исчезают, пока их читаешь. «Живая традиция», понимаешь ли. Держи, дядя Коль (Миш?), дар увековечивания.

      – Ой, ты девочка, какая: молодая, ладная, умная! У меня дочь твоего возраста. Техникум заканчивает.

      Гордый такой!

      Под утро он говорил так снова, совсем с другой интонацией: жалобной, виноватой. Он был растерян и подавлен. Как же так: девочка такая молодая-ладная-умная… и дочь у него такая же. То есть я ему в них – в нее – прямо гожусь. Кошмар-кошмар! Как он мог?!

      Для меня кошмар был не в том, что он смог – в этом-то как раз была нега с приятным обмороком в нагрузку, – а в извинениях. Так хотелось спать, а он все сидел на моей полке, бубнил, ерошил своими сермяжными граблями волосы, сетовал и вздыхал. А всего-то и делов,