Совсем чуть-чуть счастливой жизни. Стас Канин

прийти. Понимаешь? Никогда.

      – Я понимаю. Прощайте.

      Он развернулся и побежал вниз, но остановился у выхода и прислушался – дверь всё ещё была открыта, это было понятно, поскольку из квартиры доносились звуки радио, которое никогда не выключалось, только на время занятий.

      – Муза Казимировна! Закрывайте дверь! Пожалуйста! – крикнул Мишка, и расплакавшись, выбежал из подъезда.

      Не так он представлял себе счастье освобождения из музыкального плена, но несмотря на слёзы и какое-то гнетущее чувство внутри, это событие стало его первым мужским поступком, от которого и пошёл отсчёт его счастливой жизни.

      И каждый раз, на протяжении многих лет, проезжая на грохочущем трамвае мимо дома Музы Казимировны, Мишка прислонялся лбом к стеклу и пристально всматривался в её окна, надеясь увидеть за шторами знакомый силуэт, хотя прекрасно знал, что она умерла ровно через месяц после его ухода…

      А музыку он, действительно, забыл, при том очень быстро, как-будто из его головы незаметно вырвали какой-то малюсенький кусочек, который отвечал за все эти гаммы, сонаты, вальсы и минуэты. Забылась даже нотная грамота, и через полгода Мишка не мог уже отличить ноту до от ноты си, не говоря уже о диезах и бемолях…

      И только "Собачий вальс" никуда не делся. Даже сегодня, спустя почти пятьдесят лет с тех дней, разбуди его ночью, подведи к пианино, и он не открывая глаз, виртуозно и без единой помарки, сыграет эту весёлую мелодию, подаренную ему когда-то Музой Казимировной.

      Эльза

      Мишкиного отца, с детства называли Василич, за покладистый характер и за чрезмерную взрослость. Он работал на шахте и любил после смены выпить пивка. Сдувал пену с первой кружки и пил жадно, большими глотками, до самого дна, потом шумно ставил пустую кружку на стол, и вытерев губы рукой, подвигал к себе вторую. А вот с ней он не торопился: закуривал любимый «Опал» и погружался в сладостную негу, наслаждаясь тем, как по всему телу растекается умиротворённость. Эта привычка осталась ещё с тех времён, когда он в кромешном аду на километровой глубине рубил уголь. О чём он думал в те дни, глядя на ветку, раскачивающуюся за мутным окном прокуренного пивбара? Что и сегодня остался жив…? Что метан рванул не в его смену…? Что упавший кусок породы оцарапал лишь спину, а не привалил как Серёгу…? Или о том, что подходит очередь на «Жигули», и хорошо бы было взять голубую «шаху» и летом махнуть на ней в Крым с палаткой…

      На улице было прохладно. Василич закурил, прикрывая ладонью горящую спичку, выпустил клуб ароматного дыма и ноги сами собой понесли его к «Стекляшке», что стояла на противоположной стороне улицы. Сквозь огромные грязные окна пивбара было видно, как толстая Нюра, одетая в замусоленный белый халат, трёт пустые столы тряпкой, сметая прямо на пол кости от недоеденной таранки. Переполненный желанием не ограничиваться сегодня двумя кружками, он взялся за ручку двери и потянул её на себя, изнутри уже пахнуло тёплым перегаром, как вдруг откуда-то снизу послышался какой-то странный звук, похожий на плачь ребёнка. Василич наклонил голову. У его