Тела. Кристина Владимировна Тарасова

ав (а, значит, своего не упускающий). Правду о нём удостоилось узнать и мне.

      Или только мне.

      Солнце лениво прижигало и без того удрученные земли. Вышки-молоты на горизонте застыли в одинаковых позах: носами склоняясь к некогда податливой и плодовитой, ныне – безжизненной и оцепенелой почве. Что это? Памятники прошлого, мира ушедших людей? Напоминание-назидание нам, оставшимся? Или чудо, коим способны владеть лишь боги?

      Моя семья получила моё согласие (нет) и в плату провизию на год вперёд (да). Старшая сестра – родная, с ребёнком на руках, в колыбели и ещё одним под сердцем – сказала, что будь так же чиста и непорочна, сама бы обратилась с предложением в Монастырь. Я ответила, что чистота её исчерпает себя окончательно после третьего опороса и третьего отца, а она фыркнула и, отвернувшись, отправила к средней сестре. Средняя сестра посмеялась моему недовольству: она мечтала о красоте, но красоте, которую предпочитают мужчины; не люди – мужчины. Я ответила, что опорочу своим поступком семью, а она запретила так думать, ибо пребывание в Монастыре – великая честь и заслуга. Младшая сестра агукнула. Я ответила, что постараюсь вернуться и воочию лицезреть её взросление. И ушла.

      Родители тешили-утешали речами о том, что теперь, наконец!, заживут. Да и я тоже. Отец молился земле за мою красоту, а мать ликующе пересчитывала мешки с крупой, которые отстёгивал приехавший к полудню грузовик.

      – Она? – хмыкнул недовольный мальчишка подле водителя.

      Старшая сестра пригрозила ему:

      – Будь поласковее! Эта девочка самого Господина.

      – Её бы помыть, – ответил мальчишка.

      – Помоют, не думай, – пробурчала средняя сестра, – а ты таким и останешься. Вот, а! чужому счастью не счастлив, падок на уксус.

      Водитель требовал, и чернильные танцы почти голых перьев плясали на бумаге. Затем велел подготовить меня к завтрашнему отправлению. Мать и отец помолились земле, ответили согласием и проводили гостей.

      Соседи – хвала небесам! отделенные от нас верстой, иначе бы удручали присутствием и голодными глазами каждый отмеренный им упомянутыми небесами год – взмахнули руками и пригласили к себе, но по итогу пришли сами. Злобная челюсть Сантьяго скрежетала от вида яств, коими никогда не наполнится их лачуга, а Бета – жилистая и хмурая тётка – причитала, как нашей семье повезло.

      – Повезло! – воскликнула мать. – Такая красота везением не объясняется. Помолимся земле!

      И они вновь молились.

      Меня посадили во главе стола и устроили праздничный/прощальный ужин. Вкушали хлеб и кашу; зерна и воды теперь было предостаточно.

      Соседи разнесли молву о радости моего отправления в Монастырь. На утро все желали стать нашими соседями и друзьями – отцу пришлось выудить из шкафа ружьё (хотя заряжалось оно по-прежнему солью).

      Люди хотели жить хорошо, но хорошо жили лишь Боги (которые предпочли жить на небе) и – как вы уже могли понять – Монастырь, потому что Боги спускались с неба, дабы вкусить сладость своих взращенных плодов: прекрасных и юных дев.

      А простые люди…они как-то работали, что-то делали и чем-то перебивались. Всё время – что-то, как-то и чем-то. Земли наши были мертвы и окутаны смрадом прошедшей однажды войны. Может, нескольких. Огромные поля, которые засеивали Боги и на которых они разрешали руководить избранным, находились к югу дальше. А мы…мы охраняли нефтяные вышки, хотя культу нефти не поклонялись уже которые века, а саму эту нефть – черпай ложкой! – потреблять было нельзя. Ни питья, ни еды.

      Но теперь семья моя в достатке. Если родители будут расчётливы или устроят скромное дело (давать в долг – забирать вдвойне, например) припасов хватит на взросление ещё одной дочери, которая чертами своего лица внушит надежду сытого завтра.

      Я в последний раз припадаю лицом к кровати в отчем доме. На следующий день приезжают. Вместо объятий, наставлений и пожеланий доброго пути родители незамысловато жестикулируют, предаваясь молитвенным чтениям. Они в очередной раз благодарят землю и – после – отдают в руки подоспевшего конвоя.

      – Важная персона! – причитает тётка Бета и стрекочет кому-то из проходящих, что вчера бывала в нашем доме.

      Бывала там и до моего отправления в Монастырь, о чем умалчивает.

      – Вот деревенщина! – плюёт под ноги первый водитель. Так он отзывается об увиденных подле нефтяных ферм работягах. – И как их земля носит?

      – А они сами по ней носятся, – отвечает второй водитель. Тот, который сменяет товарища через несколько часов пути. – Или сами землю носят. Потому места эти ещё обитаемы, да. Пребывающие здесь позабыли однажды сдохнуть.

      – Тише, – хмыкает первый. – Красота оттуда.

      Он мельком кивает на меня, сидящую позади.

      – И что? – восклицает второй. – Оборванка есть оборванка. Из деревни её выкорчевали, но деревню из неё не выкорчевать.

      Недовольный взгляд режет незнакомца, и он, будто бы ожидая того, восторженно добавляет:

      – Надо же! Не глухая! Боссу понравится.

      – А