Ангел рассвета – 1. Люцифер – сын зари. Натали Якобсон

всегда окружали того, кто продвигался к ней между дерущихся, не задевающих его, такие же чистые, прозрачные и благоухающие, как его кожа, но ничем не закрепленные на его одеянии. Они будто жили сами по себе в его волосах и одежде. Он единственный был здесь без меча. Она не хотела смотреть на него, потому, что знала, что его загадка может снова ее привлечь. Другие просьбы и убеждения одуматься бесполезны. Решать здесь больше нечего, все уже решено. Ничего нельзя изменить. Неужели он не понял? На что он надеялся? Крики и вопли, и скрежет, ставшие оглушительным ревом, раздирали небеса вокруг них, а он приближался, один, безоружный, предостерегающий или скорее умоляющий. И она резко развернулась, полоснув кончиком меча по его руке, чуть выше локтя. Кожа разошлась, как нежная ткань, и под ней, полупрозрачной и бледной, вдруг выступила яркая, слишком уж яркая, темно-алая линия. Первая ангельская кровь.

      Николь вздрогнула. Комната вокруг нее начала приобретать прежние очертания. Все это время она смотрела пустыми глазами на странные секретеры и стенки, заставленные книгами, в углу, а видела совсем другое. Ручка, выпавшая из ее руки, все еще валялась рядом с прожженными листами бумаги. Почему-то она не скатилась к краю стола и не упала, вопреки законам гравитации, и золоченый грифель тоже лежал здесь. Все было, как раньше. Так откуда же эта картина, здесь, в тесном угловом кабинете отца, будто в целой разверзшейся вселенной. Николь все еще видела огонь. Огонь в небесах, как на фреске, но только не в красках и лазури, а в эфирном недосягаемом пространстве. Она моргнула, чтобы стряхнуть с век это видение. Ей вспоминался темноволосый архангел. Его сияющий чистой загадочной синевой взгляд, его кожа, его… кровь.

      Вот почему райская ветвь. Чтобы скрыть рану на его плече. Рану от ее меча. Ее? Что за ерунда? Николь схватилась руками за голову, будто желая прогнать весь этот бред, но упавшие на лоб локоны вдруг стали прожигать ей кожу, они стали жесткими, как проволока, хоть и остались красивыми, и они царапали ей пальцы, так что она была вынуждена убрать ладони ото лба.

      Она ранила его. Зачем? Почему? С какой стати такая жестокость, он ведь был безоружен и… любил ее.

      Он сам виноват, сам сунулся. Кто его просил, заговорил вдруг другой резкий и неумолимый голос в ее сознании. И она чуть было не подтвердила на эти увещевания вслух:

      – Да, точно.

      Как глупо это звучало бы в пустом кабинете и такой же безлюдной библиотеке, дверь в которую вдруг приоткрылась сама собой. За ней будто промелькнул кто-то, там между полок и стеллажей, почти неразличимый на фоне воздуха и неуловимый, как дым.

      Она ранила его, и теперь на каждой фреске, на каждой гравюре, на каждой иконе его изображали с ветвью тех же неназванных райских цветов в руках, чтобы спрятать рану на плече, чтобы никто не узнал, что она до сих пор кровоточит… из-за нее.

      Что за околесица. Николь вдруг захотелось отругать саму себя за все это. Она не могла поранить никого, она даже к кошкам всегда