Собрание сочинений. Том 3. Евгений Евтушенко

вдруг она просто и прямо сказала:

      – Хотите, я вас провожу, когда вы будете куда-нибудь уезжать, и встречу, когда вы вернетесь?

      – Хочу, – ответил я и поцеловал ее почти прозрачную руку, почувствовав губами, как бьются прожилки на мраморе.

      А еще я спросил у нее:

      – Посоветуйте, что мне делать сейчас?

      И она сказала взросло и строго:

      – Вы должны сейчас сделать все, чтобы спасти вашу семью. Иначе вы себе этого не простите. Если вам это удастся, я исчезну из вашей жизни навсегда.

      Я сразу понял – это жена.

      Ничего не зная о Маше, я придумал, что ей двадцать девять – тридцать лет, что она разведена и одна воспитывает маленькую дочь на маленькие деньги, но ошибся во всем.

      Может быть, она показалась мне взрослей своих лет, потому что сразу поняла, как мне плохо.

      В любви женщина всегда взрослей. В жене мы инстинктивно ищем вторую мать, ибо первую рано или поздно теряем.

      Маша прилетела со мной в Москву на три дня, чтобы проводить меня в Испанию.

      На аэродроме нас встретили два моих старых друга: школьный кореш, который играл со мной в футбол еще на пустырях сталинских времен, а потом много лет сидел по навешенному на него мерзкому уголовному делу, а впоследствии довольно убедительно сыграл в моем фильме «Похороны Сталина» одного из чекистов, коих он люто ненавидел, и подводник, начавший случайно, но на всю жизнь заниматься евтушенковедением в результате карибского кризиса, когда их субмарина довольно долгое время проваландалась около берегов Кубы, а единственной книгой, которую он взял с собой, рассчитывая всего на двухнедельное погружение, был томик моих стихов.

      Они оба знали, как мне хреново, оба пытались уговорить мою английскую жену не разводиться, и оба поняли, что это безнадежно.

      На аэродроме в их глазах сначала была предварительная недоверчивость, как у многоопытных крестьян, которым цыган во что бы то ни стало хочет всучить сомнительную лошадь, но как только они разглядели Машу, то переглянулись и перекивнулись.

      – Жена, – шепнул мне первый.

      – Человек, – одобрительно пробурчал второй.

      В Переделкине мои собаки не залаяли на Машу.

      С людьми было сложнее, но я этого и ожидал.

      Не так просто оказалось и с Машей.

      Я иногда забывал, что Маша очень молода и многого не знает, а многое понимает совсем не так, как я.

      Когда мы проезжали мимо Манежа, где стояли толпы людей, чтобы попасть на выставку одного знаменитого художника, Маша умоляюще сжала мой локоть, показывая глазами на вход:

      – Он – любимый художник моей лучшей подруги.

      Этот художник, когда-то гонимый и сердобольно опекаемый либералами, как все гонимые в России, уже давным-давно извертелся, испошлился, но в провинции по инерции все еще считался опальным гением.

      Я поморщился, но пошел на выставку. Для меня это была серьезная проверка Маши – не ее вкуса, а ее способности ко вкусу. Вкус можно