Собрание сочинений. Том 3. Евгений Евтушенко

в 1958 году в Сокольниках, накрытые прозрачной пленкой рябчики с брусничным вареньем и глубокая суповая тарелка, полная браконьерской икры, крупнозернистой, как свежий асфальт, еще не утрамбованный стальным катком.

      – О, это самый красивый завтрак в моей жизни! – воскликнула моя англичанка.

      – У вас легкий акцент… – заметил дирижер, пытливо вглядываясь в нее. – Вы из Прибалтики?

      Она растерялась, замолчала, почему-то залилась краской, как будто ее поймали, как школьницу, на обмане.

      – Простите, что я не сказала вам сразу. Я – из Англии.

      Я думал, что нашего хозяина хватит инфаркт, но все произошло по-другому.

      – То, что вы из Прибалтики, – это была только моя слабая надежда. Я давно понял, что вы не отсюда… – неожиданно спокойно сказал дирижер.

      – Каким образом? – вырвалось у нее.

      – Во всех нас, советских, есть какая-то скованность. Даже когда мы бываем развязны и хамоваты – это от нашей скованности. Если нас одеть во все от Сен-Лорана или Кристиана Диора, мы все равно узнаваемы… Вы – из другого мира. Вы не стояли в очередях с детства.

      – Но я стою теперь, – ответила она даже с гордостью. – Извините, но мы не знали, что Горький – закрытый город.

      – Да вы не бойтесь, – сказал дирижер. – Если уж нас посадят, то посадят всех вместе.

      Раздался звонок в дверь. Мы переглянулись. Звонок повторился еще настойчивей.

      – Неужели в нашей стране еще кто-то работает, ну хотя бы КГБ? – невесело пошутил дирижер и пошел открывать.

      В дверь не вошел, а как-то боком ввалился грузный человек лет шестидесяти, в шлепанцах на босу ногу, в спортивных динамовских шароварах со вздувшимися коленями, в майке, из выреза которой торчали седые заросли на груди, окружавшие, словно ковыль, татуировку с довольно нестандартной надписью: «Выхожу один я на дорогу».

      – Сосед, у тебя не найдется глотка на опохмел? Нет, нет – шампанское – это не то. Чего-нибудь бы покрепче…

      И я, и моя англичанка поняли, что это и есть тот самый генерал милиции.

      Дирижер, исполненный добрососедских чувств, смешанных с тайным ужасом перед властью, даже если она в домашних шлепанцах, полез в холодильник, в кухонный шкафчик, под мойку и сокрушенно развел руками.

      – А одеколончика, на крайний случай, у тебя не найдется? – с надеждой спросил генерал, страдальчески морщась от головной боли.

      – Вчера сантехнику последний флакон «Шипра» отдал… – виновато признался дирижер.

      – У меня есть парфюм… – с благотворительным энтузиазмом воскликнула моя англичанка.

      – Чего, чего? – настороженно засопел генерал.

      – Это духи… духи… – поспешно развеял его настороженность дирижер, в отчаянии нажимая под столом на ногу моей англичанки, чтобы она не употребляла иностранных слов.

      Она, видимо превратно поняв этот тревожный сигнал, с деловитой последовательностью открыла сумочку и вытащила оттуда флакончик, сразу утонувший в изнывающе