Собрание сочинений. Том 3. Евгений Евтушенко

кистями. Сделав свое дело, Славуня снял кепор и, помявшись, промычал с некоторой застенчивостью:

      – Магарыч с тебя, соседушка…

      Англичанка не поняла.

      – Извините, что означает это слово – «Макарыч»? Это чье-то отчество?

      – Да нет – это то, что можно деньгами, а можно и бутылкой.

      Англичанка сообразила, принесла ему недопитую бутылку виски, вылила все, что осталось, в стакан. Славуня судорожно выпил, но не уходил, а все мялся, мялся.

      – А пятерку ты мне еще не добавишь – на пивко? Все же мы соседи, как-никак. Глядишь, я тебе еще пригожусь.

      Это ее потрясло. Она не могла понять, как может мужчина, да еще и сосед, брать с женщины «деньгами и бутылкой».

      Первое время она недоумевала, видя на улицах Москвы стольких людей, волокущих в лопающихся авоськах апельсины, которые иногда выскакивали в прорывающиеся ячейки и, расшалившись, прыгали, как оранжевые шаровые молнии, под колесами автомобилей.

      – Почему у вас, в Советский Союз, такая апельсиномания? Зачем покупать so many oranges[4]?

      Но жизнь быстро преподала ей мудрость оптовых закупок в условиях социализма, победившего самого себя.

      Однажды она угостила меня ананасом. Самым настоящим – не консервированным. В твердом, почти черепашьем панцире, прячущем внутри золотое нежное тело, всеми волокнами изнемогающее от сладости собственного сока.

      Первый в моей жизни ананас мне принес в подарок отец еще перед войной, и никто в нашей семье не знал, как его надо есть. Ананас был мексиканцем, и в его запахе не было ничего советского. У ананаса был дурманящий аромат отобранного у нас всего остального мира. Благодаря неожиданно доброму капризу государственной торговли ананасы появились в московских магазинах впервые за все годы после Октябрьской революции именно во время повальных арестов конца тридцатых годов, словно для того, чтобы хоть слегка подсластить жизнь и создать витринную видимость неизолированности от мировой цивилизации. Однако весьма скоро эти, слишком возбуждающие воображение простых советских людей, фрукты исчезли по чьему-то, возможно, сугубо идеологическому решению так же внезапно, как появились.

      Второй настоящий ананас я достал лишь во время хрущевской недолгой «оттепели», когда в Москве впервые выставили Пикассо, пригласили Ива Монтана, джаз Бени Гудмана и стали продавать итальянские мокасины, гнущиеся в руках, как цирковые гуттаперчевые мальчики без костей. Именно этот ананас я и держал в руках, когда приехал к моей первой жене мириться, но и он мне не помог.

      И наконец, мой третий ананас за всю мою советскую жизнь предстал передо мной в Сокольниках, в крохотной кухоньке англичанки.

      – Откуда это? – ошеломленно выдавил я, не веря собственным глазам.

      – From the local[5] «Фрукты и овощи», – с чувством превосходства улыбнулась она. – Discover your own country[6].

      – Что же ты купила только один? – не выдержал я.

      – У

4

Так много апельсинов? (англ.)

5

Из местного… (англ.)

6

Открывай для себя собственную страну (англ.).