Собрание сочинений. Том 1. Евгений Евтушенко

Я сам еще не протрезвел. А тебя за что?

      – Ну, да в общем, ни за что. Тут почти все ни за что. Для порядку. И для плану. Хочешь, познакомлю? Степ, иди сюда, представься, за что ты. Он писатель. Он когда-нибудь и описать это может.

      Степа, как ни странно, был тоже в галстуке-бабочке, несмотря на его не очень-то богемный вид, а, наоборот, пролетарскую внешность:

      – Да ты моей бабочке не удивляйся, кстати, помоги развязать, а то я ее, наоборот, затянул… Во, теперь, наконец, дышать можно. Но у меня еще звезда Героя Труда была, а ее отобрали. Неприлично, говорят, сидеть за мелкое хулиганство, да с золотой звездой на груди. У меня свадьба была. Хорошая погода была, мы во дворе стол и устроили. Никто из жильцов не возражал. Всех, кто захотел, пригласили. Пришел мильтон и, как говорится, вел себя не как человек, а милиционер. Убирайте, говорит, столы, выключайте музыку, общественность возмущена. А она вся за столами. Я его за стол по-хорошему приглашаю, а он взял, да и один ногой опрокинул, а стол этот еще и со старинным патефоном – тещин подарок от души, и патефон долго жить сразу приказал. Ну я тут не удержался и врезал ему по мордяре… Тут меня сразу за руки белые и сюда на 15 суток.

      В разговор вмешался пожилой человек, но ладный, крепкий, я и глазам не поверил, сколько у него ленточек на груди.

      – Ты моим ленточкам удивляешься, что не содрали? А я не дался. Я директор того завода, который нашего Степу на Героя Труда выдвинул. Заявляю вам ответственно, товарищ писатель, что никакого хулиганства там во дворе не было, ну, немножечко шумно, но ведь все жильцы были с нами. Никто заявления, думаю, не писал, а это просто тот милиционер свою властишку хотел показать, такой кургузенький наполеончик, так его мать. Ну, я потом приехал в отделение Степку нашего выручать и не удержался – несколько раз наш могучий русский употребил, а они меня цап-царап и тоже в декабристы засудили… А как завод государственный без директора работать может и без лучшего показательного, можно сказать, пролетария? У нас что, диктатура пролетариата, или чья, так их мать?

      – А ты что, господин директор, в первый раз об этом задумался, Америку открыл? – раздался из угла язвительный голос небольшенького старичишки, который, несмотря на удушающую жару, был почему-то в ватнике.

      Директор завода обиделся:

      – При чем тут господин? Я из таких же рабочих, как ты, дед.

      – Его прозвище Революционер, – шепнул мне Слава Котеночкин про деда. – Его все тут знают. Он уже не первый раз на нарах. Редкий индивидуал труда. Кепочником под лестницей работает, главным образом для футболистов. Каждый раз, как заплатит налоги, подходит к какому-нибудь легавому и говорит: «Да здравствует власть народа!» – и хотя, вообще-то говоря, вроде никакой крамолы в этом нет, его аккуратно сажают, хотя ни по какой статье его осудить нельзя. У нас же власть народа – так и в конституции записано. А попробуй, скажи без разрешения: да здравствует ну хоть что-нибудь – и ты уже декабрист!

      Ночью, когда мы уже все заснули, разбудил нас звериный дикий хрип. Какого-то еще молодого, но лысого человека