Рок играет на трубе. Проза, песни, поэмы. Василий Рожков

перо в тело несчастной жертвы, топтать, распинать, разрубать и гадать по ее внутренностям. Лишь под утро, с первым криком петуха, шаман-графоман бессильно падает на кровать, чтобы, пробудившись, ошарашенно вчитываться в неизвестно чьей рукой написанные строки. Вечная память воспоминаниям, попавшим под горячую руку служителей этого ужасного культа.

      Но поговаривают о том, что в ряды писательской братии затесались сектанты еще более бесчеловечные и аморальные. Используя оккультные технологии, перед которыми бледнеют и скукоживаются практики вуду и алтайские инициации, эти изуверы возвращают к жизни убиенные ими воспоминания и манипулируют ими, как ватными марионетками, заставляя перемещать во времени многотонные блоки переживаний и страстей. И когда несчастные, изможденные непосильным трудом, падают наземь, из этой благодатной почвы жирным бурьяном прорастают истинные шедевры, произведения величайшей силы. И вот тогда они…

      – Да, жестокий вы народ – писатели.

      – Нет уж, извини. Не ВЫ, а МЫ – писатели…

      Вспоминается день вчерашний, дородная добродушная суббота. Она получилась влажной и взволнованной, о чем-то догадывалась, что-то начинала понимать. Пятничный вечер оставил ей в наследство неприятный сон, и с самого утра суббота покрывалась противной, мелкой, колючей испариной. Морщила носик, коверкала линию губ, думая – а не разреветься ли всерьез, до соплей, до визга, до истерики? Сдержалась, вытерпела. Молодец, суббота, женщина с крепким характером. Не опростоволосилась, оправдала наши ожидания. А выбор между скучным нытьем и светлой грустью оставила для последнего, воскресного дня.

      Мы шли по субботе, по пригородам, по блестящей траве. Шли туда, куда приводят все наши дороги, вне зависимости от направления. Над сиреневой запятой рукотворного озера, которое чужаки называют лошадиным словом «карьер», над затвердевшим песком старого пляжа, над бетонными ступенями, уводящими в самое сердце воды, на плоском темени холма соединяются и ведут вековечный спор два мира. Две стихии. Два начала и два конца. Город и лес. В них мы живем, и частица каждого из них уходит глубоко в нас. Мы сидим на самом краю, на апогее зеленого склона и смотрим на город. На красный Стоунхендж высоток, на их зыбкое отражение в воде, на марлевую повязку дороги. Лес у нас за спиной. Друг читает свои новорожденные блюзовые тексты. Блюз – это прекрасно. Это радость жизни, о которой не говорят, но подразумевают, что она где-то есть. Это развалины замка, ставшие садом камней. Блюзом пропитаны воды в устье великой реки, и в перемене погоды след его легкой руки. Блюз – это боль расставанья, в нем же и радости встреч; или когда расстоянья под ноги торопятся лечь, когда окончание лета на листьях без дыма горит. В общем, название это само за себя говорит. Можно отдать многое, чтобы на малую толику быть причастным к ощущению блюза. Но пусть это делает тот, кто делает не разумом и не одним