Повесть о зеленоглазом олене. Дарья Шатилова

ь уронить папин бинокль. Регулировать резкость не приходится, потому что расстояние между охотником и бегущим зайцем всегда выставлено такое, как между мной и окнами квартиры, куда ходит Женя.

      Послешкольный день принял легкий налет первого снега. Двор под холмом с участком тайги вместо парка, пустует. Тепло светятся окошки пятиэтажки напротив с неоновыми теле-квадратиками. Люди на втором этаже смотрят «Тропиканку», старик с пятого этажа пьет чай с двумя ложками сахара из подстаканника «пуск первого агрегата Колымской ГЭС» (такие есть у всех) и смотрит «Секретные материалы» по кабельному каналу. Я откладываю бинокль в сторону. Не придет сегодня – придет завтра.

      Но тут подслеповатые окоченелые сумерки октября впускают во двор прохожего.

      Он появляется из-за угла длинного восьмиподъездного дома в распахнутой серо-зеленой куртке, джинсах и клетчатой рубашке. Без шапки. Вздымающаяся позёмка ласкает его белый шарф, наскоро намотанный на подростковую шею. Во всей фигуре сквозит какое-то вольнодумие.Во всей его фигуре сквозит какое-то вольнодумие. Вольнодумие, это мы проходили недавно по литературе.

      .

      Он входит в четвертый: тот подъезд, где я его заперла однажды, чтобы он не казался таким правильным мальчиком. Три года назад девчонки ставили там лавочку для посиделок, чтобы он обратил на них внимание. Тащили всемером эту лавку с добротным сварным каркасом, с досками из лиственниц, на которых выжжено и выцарапано, что Цой жив, а ментам смерть. На весь поселок это был единственный подъезд со своей лавочкой, и вскоре сердечки с именем Женя стали конкурировать с неумирающим Цоем и ментами. Иные сердечки были выдолблены так выпукло-напористо, что наскальная живопись хулиганов смотрелась рядом с ними беспомощно и блекло.

      В подъезде живет его разведенная мама, которую никто никогда не видел рядом с сыном. Женя ходит по поселку один, либо с братом, взбирается на кручи, пересекает мост над Колымой и устремляется в сопки. Вольнодумец, я же говорю, вольнодумец.

      Запыленные окошки пролётов дают мне знать, как он поднимается на этаж. В знакомом окне засуетились. Лиственница, которая в прошлом году была такой невзрачной, раскинула ветви, как назло заслоняя окно. Если бы не она, я бы увидела, как он разматывает шарф, говорит: «Привет мама», проходит на кухню, хлещет холодную воду из-под крана, не дожидаясь, пока испарится хлорка, рассказывает ей о школе, и, может быть рассказывает своим ломающимся голосом: «Там в соседнем классе одна девчонка…». И, может быть, этой девчонкой, о которой он говорит, оказываюсь я…

      Время поджимает, и нужно убрать с подоконника ложку, тарелку после супа и обгрызенный кусок хлеба. Вот уже неделя, как я живу на окне в комнате родителей, но они об этом не догадываются. С отцовского охотничьего бинокля я стираю даже отпечатки пальцев, плотно закрыв крышку над линзами, укутав бинокль в чехол, и кладу вещь на место, отмеченное в кладовке простым карандашом. Скоро всё покроется изморозью, и в школе начнут к месту и не к месту поминать «морозные узоры» в сочинениях, я буду видеть Женю только в четверг на перемене после третьего урока.

      Мы идем к Ренату Фарисовичу («Атилова, хорошо рисовать мало, нужно соблюдать дисциплину!»), они – к Алле Франциевне («Почему европейская тетка не может позволить себе детей, а африканская может? Быстро отвечаем»).

      Из этих пяти минут я четыре с половиной минуты стою спиной к нему и флиртую со всеми мальчишкаминапропалую, даже с теми, с кем у нас видовая несовместимость. Флиртую не для ревности, а из чувства сопротивления. Когда Фарисович отпирает кабинет, я на секунду оглядываюсь, чтобы получить свою награду. И получаю ее – вижу Женин профиль в коридорной толчее, и кажется, что Женя следит за мной боковым зрением, увлеченно болтая с двоюродной сестрой, признанной местной оторвой. Четвергов я жду как праздника.

      Изредка можно увидеть Женю на школьной лестнице в потоке лиц, но от этого везения мне тревожно и будто сворачивается желудок. Обнаружить себя потерянной, лишь мельком посмотрев в зелень его глаз это очень шатко, рискованно, не по-моему…

      Бинокль водружен на место. В поселке наступает хрустящее вечернее время, когда из автобусов вот-вот хлынут взрослые и через центральную лестницу разбегутся по деревенским магазинам, гдеснедью забит каждый сантиметр витрины, пахнет ванилью и копченой кетой* одновременно.

      Наши магазины носят односложные названия:«Умка», «Зодиак», «Джин», «Огонёк», «Берёзка», «Заря», «Северянка», «Юбилейный». В любом из них на сдачу дадут «Северную правду» недельной давности, и ее интересно читать, потому чтофамилии знакомы, а газет свежее всё равно не найти.

      Вечером после автобуса взрослые весело берут «что есть» и стараются выпрыгнуть из тесноты очередного «Зодиака» побыстрее, унося домойвсё, что поместилось в руках. Их не мучает выбор. Сметану привезли за пятьсот километров от нас, яйца проделали путь в несколько тысяч километров, морковка считается фруктом. Надо брать.

      Местные горы даже на небольшом расстоянии дают устойчивый синий цвет. Можно спорить об оттенках. Ультрамарин ли это, морская волна ли, лазурь, баклажан и василёк. Но ни баклажанов, ни васильков в этих краях не водится, а вот цвет