Да здравствует Жизнь!. Марита Мовина-Майорова

в ответ, переводя дыхание.

      Он и сам уже было подумал – ночевать ему на вокзале до первой электрички, но характер не позволил – всё до конца привык доводить. Ночевать-не ночевать, но вернуться в училище пришлось бы, и увольнительная была бы испорчена, – а так хотелось переночевать дома, в своей комнате, на своём любимом узеньком диване.

      Мужик начал возиться, доставая папиросы.

      – Кури, браток, – протянул Николаю пачку.

      – Спасибо, не курю я, – всё ещё тяжело дыша, выдохнул Николай.

      – Вот это ты даёшь! Курсант, офицер уже считай, а «не курю-ю». Счас и девки-то через одну смолят. А ты «не курю-ю-ю».

      Мужик потер в заскорузлых рабочих пальцах папиросу, сунул в рот и демонстративно, выражая своё мужское презрение, отвернулся от Николая, закуривая. Было похоже – пожалел он, что помог этому курсантишке-чистоплюю в электричку заскочить.

      Николай улыбнулся про себя – привык он уже к такому критическому отношению к себе представителей рода мужского, – и дёрнув дверь вагона, вошёл внутрь.

      «Если бы он узнал, что и „не употребляю я“, тогда вовсе бы распрезирался. Ладно, главное в электричке я. Дома буду спать. На своём любимом диванчике. Мама чаем сладким с ватрушками ванильными напоит. А с утра можно сразу и к Ленке наведаться. Воскресенье, в парк пойдём».

      В вагоне, кроме него, скрючившись на деревянных сидениях, уже дремали несколько пассажиров. Николай выбрал свободную скамейку в середине вагона и сел к окну. Там, за окном, уже была ночь – без звёзд, без луны – небо ещё с вечера затянуло тучами. На темном фоне ночи за окном – в его стекле – отражался вагон со скамейками и силуэтом Николая.

      …Он с облегчением откинулся на спинку сиденья и сразу представил, как уже через двадцать минут будет идти по ночному Пушкину к своему дому, а завтра… завтра… – не додумав, что же будет завтра, Николай задремал…

      – Слышь, курсант! Не проспишь свою остановку-то?

      Николай с трудом разлепил глаза и увидел склонившееся к нему круглое, озабоченное лицо пожилой женщины.

      – Тебе до куда? Шушары проехали.

      Николай выпрямился, глянул в чёрное ночное окно.

      – Спасибо, мне в Пушкине выходить.

      – А… Ну смотри, снова не засни.

      И женщина села на скамейку напротив, сложила руки на холщовой сумке, поставив ту себе на колени, и устало прикрыла глаза.

      Николай вышел в тамбур.

      Мужика-спасителя там уже не было. Только остатки папиросного дыма размыто витали в воздухе.

      ***

      «Ваниль! Ватрушки! Мамуля».

      Николай, не открывая глаз, потянул носом воздух.

      «Мои любимые!»

      Он, всё ещё нехотя, открыл один глаз, потом другой.

      Интересно, сколько сейчас времени?

      Солнечные лучики гуляли по комнате, преломляясь в висевшем на стене зеркале и весело отражаясь на стенах комнаты и потолке.

      Николай сел и спустил ноги на пол. Прислушался. Из-за двери доносились неясные голоса мамы и отца. Мама что-то быстро говорила, а отец гудел приглушённым басом