Пленники тайги. Андрей Андреевич Томилов

же вздрагиваю так, что и в потемках видно, как я вздрагиваю. В потемках, потому, что летом мы никогда не зажигаем свет.

      – Ну?!

      – Что? Мама…. – я замираю среди горницы.

      – Сама знаешь!

      – Мама!

      – Ну?!

      – Ничего не было. Ничего….

      – Глаза? – как она видит, в полной темноте, что я отвожу глаза. – Зачем ты туда бегаешь? Зачем? Добром это не кончится.

      – Мама!

      – Ну?!

      Я совсем поворачиваюсь лицом к ее кровати, но смотреть в темноту так и не могу, снова отвожу глаза на темный проем окна. На улице такая темень, что в доме кажется светлее от беленых стен.

      – Он просто смотрел. Просто смотрел. И….

      – Ну?

      – И… трогал.

      – ?!

      – Рукав платья трогал, пальцами. Я чуть не умерла.

      – Дура….

      – Мама?

      Я не стала рассказывать…. Не стала рассказывать, как он наклонился и случайно задел волосами мое лицо…. Я и, правда, чуть не умерла. Волосы пахнут. Пахнут им. И мягкие, словно шелк. Это…. Это чудо! Однажды я уже рассказывала, тогда мама ударила меня…. Ударила. Сказала, что это за мои фантазии. А если бы это было на самом деле, – убила бы.

      – Ты снова все придумываешь.

      – Мама!

      – Сколько ты можешь туда бегать?! Это добром не кончится!

      Мы замолкаем, но по шелесту сухих маминых губ я понимаю, что она читает молитву. Движение руки, которой она крестится, я скорее угадываю, чем вижу. Я раньше тоже крестилась, и знала молитвы, читала их. Читала, пока не поняла, что я такая. Когда поняла, бросила. И креститься не стала, больно уж крест получался какой-то кривой.

      – Мама, ты же ничего не понимаешь, он обязательно, обязательно придет. Придет….

      – Ты и, правда, дура? Кому ты нужна… такая?

      – Мама! Он любит! Любит…. Я чувствую. Не может не любить….

                              ***

      Туго брякнул и загремел, загремел железный засов, зашипела, распахиваясь, растворяясь на всю свою ширь, толстая, обшарпанная дверь. Дверь уже давно, от времени просела и углом чертит по старому, обтрепанному линолеуму ровную дугу, часть круга. Не весь круг, а только его часть.

      Маринка, здоровенная санитарка, ещё не войдя, ещё только распахнув дверь, громогласно, наверное, и в других палатах слышно, извещает:

      – Фу-у! Навоняли-то! Нравится вам в говнище-то юзгаться? Сволочи!

      Отвязывает одну руку моей соседке, рывком переворачивает ее, так, что та падает в проход, на колени. Прихватывает только что освобожденную руку к моей кровати и начинает менять простынь. Этой же, грязной, скомканной как попало простыней, вытирает резиновый коврик и голую Валькину спину. Валька молчит, укрывшись распущенными волосами. Слышно как она скрипит зубами.

      Маринка отвязывает руку от моей кровати, громко командует:

      – Ложись!

      Валька покорно залезает на кровать, ложится на спину, сама кладет руку на скобу и Маринка быстро и ловко привязывает ее. Валька смотрит в сторону,