1982. Константин Иванович Кизявка

хлопья снега. Макс с упоением гоняет модельку.

      Подхожу к Герману. Смотрю на снег. Спрашиваю:

      – Что тебе снилось сегодня?

      – Ночью?

      – Ну да, ночью.

      – Ничего.

      – Точно?

      – Точно.

      Показалось. Почудилось.

      Ох, какая ты неблизкая, неласковая,

      Альпинистка моя, скалолазка моя!

      Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,

      Ты ругала меня, скалолазка моя.

      И с салом пироги

      На круглом просторном столе дымятся вскрытые продольными разрезами пироги. Жирно белеют солёные кусочки сала на плоской тарелке. Квашеные помидоры и огурцы, моченые яблоки, горячее картофельное пюре, свиные котлетки. Упоительный аромат густейшего бабушкиного соуса.

      – За все хорошее и доброе! – дедушка звонко чокается с бабушкой, отцом, матерью и нашими стаканами вишневого компота.

      Отхлебываю прохладную темно-красную сладость. Вкус не такой. Но, именно таким должен быть. Изначально. А был другим. Не таким…

      Я не путаюсь в словах. Так с кинофильмами. Допустим, полюбился лихой блокбастер в гнусавом переводе Володарского, посмотрели его сотню раз, привыкли, сроднились и вдруг Первый канал выпускает кинульку в идеальном дубляже голосами гениальных актеров. Что? Лучше? Естественно, нет. Не то!

      Поэтому компот, соус и даже сало – великолепны. Соскучился! Сколько лет мечтал усладить тоскующий по былым вкусам язык неоспоримой аутентичностью! Холодный ядовитый голос в голове: “Уже часов десять мечтал, аутентичный ты мой!” Ходики на стене безжалостно показывают 9.45. Чёрт! Всё так. Встречали Новый год здесь. Стол того же диаметра. Цвет компота не поменялся.

      Откидываюсь на спинку стула. Шут с ним, внутренним бардаком. Разве не весело поверить в фантазию, допустить нелепую идею: «я пророк», пусть не Мухаммед, но что-то в таком роде.

      – Опять лыбишься? – Герман на соседнем стуле. – Странный ты.

      – Я не странный… Просто умный. Очень.

      – Ага. На горшке задумный, – брат теряет интерес, возвращается к куску пирога.

      Максим насупил бровки, смотрит на маму. Та замечает.

      – Чего тебе?

      – Я наелся.

      – Пирог ел?

      – Да.

      – Иди мой руки и гуляй.

      Счастливое лицо младшенького исчезает за дверью в коридор.

      – Я, кажется, тоже наелся, – заявляет Гера и, судя по тяжелым движениям, не врет.

      – Когда кажется, креститься надо, – сурово шутит дед, разливая водку.

      – Мой руки… – мама показывает рукой в сторону коридора.

      Остаюсь за столом единственным представителем молодежи восьмидесятых, и в ужасе осознаю, что впервые за четырнадцать лет прислушиваюсь к разговору взрослых.

      – Шо там у саду робыться? – интересуется бабушка.

      – Да ничего нового, – отзывается мама. – Утренники провели. Отдыхаем.

      – Им как бы ни работать, лишь бы не работать! – отец то ли шутит, то ли подстраивается под предполагаемый уровень юмора окружающих. Те улыбаются.

      – Куда