Исповедь. Блаженный Августин

чему меня заставляли учиться, к насыщению ненасытной жажды нищего богатства и позорной славы. Ты же, «у Которого сочтены волосы наши»[41], пользовался, на пользу мою, заблуждением всех настаивавших, чтобы я учился, а моим собственным – неохотой к учению, Ты пользовался для наказания моего, которого я вполне заслуживал, я, маленький мальчик и великий грешник. Так через поступавших нехорошо Ты благодетельствовал мне и за мои собственные грехи справедливо воздавал мне. Ты повелел ведь – и так и есть – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание[42].

      XIII

      20. В чем, однако, была причина, что я ненавидел греческий, которым меня пичкали с раннего детства? Это и теперь мне не вполне понятно. Латынь я очень любил, только не то, чему учат в начальных школах, а уроки так называемых грамматиков[43]. Первоначальное обучение чтению, письму и счету казалось мне таким же тягостным и мучительным, как весь греческий[44]. Откуда это, как не от греха и житейской суетности, ибо «я был плотью и дыханием, скитающимся и не возвращающимся»[45]. Это первоначальное обучение, давшее мне в конце концов возможность и читать написанное и самому писать, что вздумается, было, конечно, лучше и надежнее тех уроков, на которых меня заставляли заучивать блуждания какого-то Энея[46], забывая о своих собственных; плакать над умершей Дидоной, покончившей с собой от любви, – и это в то время, когда я не проливал, несчастный, слез над собою самим, умирая среди этих занятий для Тебя, Господи, Жизнь моя.

      21. Что может быть жалостнее жалкого, который не жалеет себя и оплакивает Дидону, умершую от любви к Энею, и не оплакивает себя, умирающего потому, что нет в нем любви к Тебе, Господи, Свет, освещающий сердце мое; Хлеб для уст души моей, Сила, оплодотворяющая разум мой и лоно мысли моей. Я не любил Тебя, я изменял Тебе, и клики одобрения звенели вокруг изменника. Дружба с этим миром – измена Тебе[47]: ее приветствуют и одобряют, чтобы человек стыдился, если он ведет себя не так, как все. И я не плакал об этом, а плакал о Дидоне, «угасшей, проследовавшей к последнему пределу»[48] – я, следовавший сам за последними созданиями Твоими[49], покинувший Тебя, я, земля, идущая в землю. И я загрустил бы, если бы мне запретили это чтение, потому что не мог бы читать книгу, над которой грустил. И эти глупости считаются более почтенным и высоким образованием, чем обучение чтению и письму.

      22. Господи, да воскликнет сейчас в душе моей и да скажет мне правда Твоя: «Это не так, это не так». Гораздо выше, конечно, простая грамота. Я готов скорее позабыть о блужданиях Энея и обо всем прочем в том же роде, чем разучиться читать и писать. Над входом в школы грамматиков свисают полотнища, но это не знак тайны, внушающей уважение; это прикрытие заблуждения[50]. Да не поднимают против меня крика те, кого я уже не боюсь, исповедуясь Тебе, Боже мой, в том, чего хочет душа моя: я успокаиваюсь осуждением

41

Мф. 10:30.

42

Это любимая мысль Бл. Августина: наказание никогда не является произвольным и наложенным свыше; оно имманентно вине и вытекает из нее.

43

Законченное образование во всем римском мире получали лица, прошедшие три школы: начальную, где обучались чтению, письму и счету; грамматическую, где занимались, главным образом, чтением и толкованием поэтов и прозаиков, введенных в канон школьного обучения, и риторскую, в которой юноша готовился к ораторской карьере. Подробнее см.: Сергеенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. М.; Л., 1964, с. 169–191.

44

О том, знал ли Бл. Августин греческий, спорят до сих пор. Сам он говорил о себе, что он его почти не знает (Против Петилиана, 2, 38, 91). Вряд ли это верно. Начиная с грамматической школы, обучение было двуязычным, и Августин, мальчик способный, вынес из школы такой запас знаний, который послужил для него фундаментом для занятий по сравнению латинской Библии с греческим оригиналом (перевод 70 толковников). Греческий, однако, всегда оставался для него языком чуждым, как чужда была и эллинская культура: греческих классиков он не читал вовсе, из языческих философов и Отцов Восточной Церкви знал только то, что было переведено на латынь. См. H. Marrou. S. Augustin et l’augustinisme, Paris, 1956, р. 27–46 и P. Courcelle. Les lettres grecques… р. 137–209.

45

Пс. 77:39.

46

Эней – главный герой Вергилиевой «Энеиды», национальной поэмы, на которой воспитывалось все римское юношество, языческое и христианское. Эней, сын Афродиты (Венеры), родственник Приама, царя Трои, один из доблестнейших троянских героев. Когда греки хитростью овладели Троей и зажгли ее, Эней бежит из города, собрав вокруг себя уцелевших троянцев. Начинаются его скитания по морю; буря забрасывает его в Карфаген, где он радушно принят царицей Дидоной. Она полюбила Энея; по отъезде его покончила с собой.

47

Ср.: Иак. 4:4: «Прелюбодеи, не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога?»

48

«Энеида», VI, 457.

49

Extrema secutam («следовать к последнему пределу») – sequens extrema («следовавший за последними созданиями»): связь чисто словесная.

50

Учителя часто устраивали школы под портиками форума и отделяли их от остальной площади занавесом. Такая школа как раз изображена на одной помпейской фреске. Бл. Августин иронически намекает на занавеси, которыми в храмах завешивали целлу, где стояли изображения особо чтимых богов.