Исповедь. Блаженный Августин

памятью по всем кружным дорогам заблуждения моего, исхоженным мною, и «принести Тебе жертву хвалы»[164]. Что я без Тебя, как не вожак себе в пропасть? Что я такое, когда мне хорошо, как не младенец, сосущий молоко Твое и питающийся «Тобой – пищей, пребывающей вовек»?[165] И что такое человек, любой человек, раз он человек? Пусть же смеются над нами сильные и могущественные; мы же, нищие и убогие, да исповедуемся перед Тобой.

      II

      2. В эти годы я преподавал риторику[166] и, побежденный жадностью, продавал победоносную болтливость. Я предпочитал, Ты знаешь это, Господи, иметь хороших учеников, в том значении слова, в котором к ним прилагается «хороший», и бесхитростно учил их хитростям не затем, чтобы они губили невинного, но чтобы порой вызволяли виновного. Боже, Ты видел издали, что я едва держался на ногах на этой скользкой дороге, и в клубах дыма чуть мерцала честность моя, с которой, во время учительства своего, обучал я любящих суету и ищущих обмана, я, сам их союзник и товарищ.

      В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который зовется законным: я выследил ее в моих безрассудных любовных скитаниях. Все-таки она была одна, и я сохранял верность даже этому ложу. Тут я на собственном опыте мог убедиться, какая разница существует между спокойным брачным союзом, заключенным только ради деторождения, и страстной любовной связью, при которой даже дитя рождается против желания, хотя, родившись, и заставляет себя любить[167].

      3. Вспоминаю еще, что однажды я решил выступить на состязании драматических поэтов. Какой-то гаруспик[168] поручил спросить меня, сколько я заплачу ему за победу, и я ответил, что это мерзкое колдовство мне ненавистно и отвратительно, и что если бы меня ожидал даже венец из нетленного золота, то я не позволю ради своей победы убить муху. А он как раз и собирался убить и принести в жертву животных, рассчитывая, по-видимому, этими почестями склонить ко мне демонов. Я отверг это зло потому, что чтил святость Твою, Боже сердца моего[169]. Я не умел ведь любить Тебя; только в телесной славе умел я представить Тебя. Душа, вздыхающая по таким выдумкам, разве «не распутничает вдали от Тебя?», она верит лжи и «питает ветры»[170]. Я, конечно, не хотел, чтобы за меня приносили жертву демонам, которым я сам приносил себя в жертву своим суеверием. И что значит «питать ветры», как не питать этих духов, то есть своим заблуждениями услаждать их и быть им потехой?

      III

      4. Продолжал я советоваться и с этими проходимцами (их называют «математиками»[171]), ссылаясь на то, что они не приносят никаких жертв и не обращаются ни к одному духу с молитвами о своих предсказаниях. Тем не менее христианское, настоящее благочестие отвергает и вполне последовательно осуждает их деятельность.

      Хорошо исповедоваться Тебе, Господи, и говорить: «Смилуйся надо мною, излечи душу мою, потому что я согрешил перед Тобою»[172], хорошо не злоупотреблять снисхождением Твоим, позволяя себе грешить, и помнить

164

Пс. 49:14.

165

Ин. 6:27; Пс. 8:3; 1Кор. 3:1-2.

166

Время дано неопределенно. События, о которых Бл. Августин рассказывает в этой главе и следующей, произошли после того, о чем он рассказывает в гл. 4-й. Предположить, что события 2-й и 3-й глав произошли в Тагасте, невозможно: 1) секретарь и биограф Августина Поссидий определенно говорит, что Августин был сначала «грамматиком» в Тагасте и преподавать риторику стал уже потом, в Карфагене (Vita Aug., 1, 2); 2) в таком маленьком провинциальном городке, как Тагаста, риторская школа вряд ли могла быть. Бл. Августина, видимо, интересовал здесь подбор фактов, характеризующих его внутреннее состояние в бытность его манихеем.

167

Бл. Августин очень любил своего незаконного сына Адеодата. См.: «Исповедь», IX, 14.

168

В Древнем Риме гаруспики – это жрецы, которые обязаны были истолковывать чудесные знамения, предвещавшие гнев богов. Они же должны были указать, как умилостивить разгневанное божество. В Африке во времена Августина гаруспиком зовут колдуна, чародея, прибегающего к помощи темных сил, чтобы помочь своему клиенту.

169

Убийство животных категорически запрещалось манихеями.

170

Пс. 72:27 и Ос. 12:1. «Питать ветры» – заниматься каким-либо бессмысленным делом.

171

Имя «математика» утратило во времена Бл. Августина свое высокое значение. «„Математиками“ звали тогда не тех, кого зовут сейчас этим именем: то были люди, исследовавшие течение времени по движению неба и звезд; теперь называют „математиками“ тех, кто желает подчинить наши действия небесным телам и предать нас звездам» (Div. quaest., 1., 83, 14, 1–2). Закон Валентиниана I грозил смертью астрологам и тем, кто с ними советовался (Кодекс Феодосия, 9, 16, 8), но на практике, видимо, не применялся. Ядовитое замечание Тацита: «Этот сорт людей будут у нас всегда гнать и всегда удерживать» (Ист., I, 22) сохранило свою силу и для IV в. по Р.Х. Августин вспоминает некоего Альбицерия, который был в Карфагене весьма уважаем за свои предсказания («Против академиков», I, 6, 17).

172

Пс. 40:5.