Последняя любовь президента. Андрей Курков

будет ночевать через стенку этажом ниже.

      Мои грустные предчувствия не оправдались. Светлана впустила меня к себе, и брачная ночь раздвоилась, она досталась всем нам. «В этой минеральной воде много железа», – говорил «главврач» лечебницы о ресторане. Я слизывал с кожи Светланы кисловатое, растворенное в воде железо. Гладил ее, ласкал ее грудь, упругую, как резиновый мячик моего детства. Я был счастлив.

      Только поздним утром за завтраком вспомнил, что профессор так и не пришел на наш свадебный ужин.

      50

      Киев. 23 февраля 1985 года.

      – Ты в армию ходил? – спрашивает меня Давид Исаакович из-под стола.

      Там у него съестные припасы, и он, нагнувшись, пытается что-то достать. Шелестит полиэтиленовая скатерка. Наконец он выбирается и поднимает над столом кулек с картошкой.

      – Так ходил или нет? – снова спрашивает он и теперь смотрит мне прямо в глаза. А я смотрю на его горбатый нос.

      – Ходил, – киваю я. – Два года родине отдал.

      – Значит, не только мой праздник! – На лице старика улыбка. – А я в сорок пятом Знамя Победы повесил!

      Из кулька на стол выкатываются пять картошин.

      – Они мороженые, но для пюре сойдут. У меня еще кое-что есть! Это хорошо, что ты пришел! – Взгляд Давида Исааковича уходит на бутылку принесенного мною портвейна. – Ты хозяйственный и добро помнишь!

      – А вы на Рейхстаге знамя вешали? – интересуюсь я.

      – Нет, до Берлина я не дошел. В другом городке повесил. Жаль, названия не помню. Точно знаю, что в Германии. Если б название помнил, написал бы письмо в их посольство! Может, в гости бы пригласили!.. Только хрен бы наши выпустили!.. Ты женат?

      – Нет. Я один.

      – Как один? – удивляется старик. – Один-единственный, как партия? А родители?

      – Нет, мама есть и брат. Близнец. Только он тихий псих.

      – А сердечной подруги, значит, нет, – понимающе качает головой Давид Исаакович. – Тогда открывай портвейн и сходишь сейчас в морозильник за деликатесом!

      Я оглядываюсь по сторонам. В прохладной, несмотря на горящую буржуйку, землянке лишь самодельная кровать, стол, две табуретки и ящик с кастрюлями и тарелками.

      – А морозильник где? – спрашиваю.

      – Слева от двери. Два шага сделаешь влево, потом аккуратно рукой снег смети – там ящик.

      В «морозильнике», а на улице действительно минус пятнадцать, я нахожу пол-литровую банку с тушеным кроликом. Вокруг молча стоят голые деревья. Труханов остров напоминает заброшенное кладбище. Еще довольно рано, около часа, а воздух уже теряет свою прозрачность, сереет, сливается со свинцовым небом, в котором зреют очередные снегопады.

      Банку открыть нечем. Мы ее разбиваем чугунной сковородкой. Снимаем с замерзшего цилиндра кроличьей тушенки битое стекло. Потом, отказавшись от самой идеи пюре, бросаем «вымытую» в снегу картошку в чугунный казанок, туда же цилиндр тушенки, закрываем крышкой и ставим на буржуйку.

      – Знаешь, – говорит Давид Исаакович, попивая мелкими глотками портвейн, – у меня ведь законная