Русская инфинитивная поэзия XVIII–XX веков. Антология. Отсутствует

теме на формальном уровне соответствует обращение привычной инфинитивно-тропеической парадигмы вспять – ее субверсивная редукция. Вопросительно-отрицательные инфинитивы и управляющие ими предикаты последовательно подрывают стандартные связи по смежности (речь идет о неотрывании цветка, непоимке соловья, недосягаемости лучей зари и т. п.). Отвержению подвергается и ключевая в ИП вокабула «чужой»: И для чего пленяться мне картиной, Когда она – чужая, не моя…? Всему этому деконструктивному кластеру вторит систематический и полный отказ от метафорики17. В целом перед нами еще один вариант купирования свойственной ИП экспансии теми или иными средствами (вспомним негативность Микеланджело и Сологуба).

      Невзирая на Пруткова и Бенедиктова, полвека спустя Брюсов обращается к той же протеической тропике, формально обогащая ее деепричастными конструкциями, а тематически – мотивами модернистской рефлексии (смерть; сон бытия; сознавать) и ее ницшеанско-нарциссического преодоления.

      Я желал бы рекой извиваться По широким и сочным лугам, В камышах незаметно теряться , Улыбаться небесным огням <…> Раскатиться дорогой веселой К молодой суете городов <…> Я хочу и по смерти и в море Сознавать свое вольное я! («К самому себе»; 1900; № 135).

      Метаморфозы в духе Хомякова (превращение в реку и дорогу) сопровождаются соответствующей гиперболической экспансией в плане смежности (извиваться по; теряться в; улыбаться… огням). Финал же совмещает экспансию с минималистским возвратом назад: бросок в чужой внешний мир диалектически совмещается с регрессивным уходом в свое «я».

      Замена/завершение протеической экспансии регрессией/смертью/воскресением – естественные экзистенциальные поправки к романтическому гипероптимизму типа хомяковского.

      Пример последовательно регрессивного варианта ИП – клюевское стихотворение 1928 г.; процитирую два начальных четверостишия:

       Вернуться с оленьего извоза, С бубенцами, с пургой в рукавицах, К  печным солодовым грозам, К  ржаным и щаным зарницам. К  черемухе белой, – женке, К  дитяти – свежей поляны.

      Текст открывается программным абсолютным инфинитивом Вернуться, причем возвращение к предметам и существам своего, домашнего мира совершается из внешнего мира, но это мир природы, противопоставленный дому лишь пространственно и риторически: в ценностном отношении олений извоз, бубенцы, пурга и рукавицы дóроги русофильствующему субъекту ничуть не меньше. Богатую метафорику определяет вчитывание гроз, зарниц, черемухи и поляны в предметы быта (печку, хлеб, щи) и в фигуры членов семьи (женки, дитяти). В результате, несмотря на обращение траектории вовнутрь, интенсивные смежностные контакты отчасти как бы сохраняют внешнюю направленность (к… грозам, к… зарницам, к… черемухе, к… полян[е]).

      Особенно эффектна пограничная между лесом и домом метонимия/метафора/гипербола

17

Кстати, это стихотворение Бенедиктова, в частности, строчка Зачем зарей я любоваться стану…? – возможный источник гумилевских стихов, в значительной мере инфинитивных: Но что нам делать с розовой зарей <…> Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать… («Шестое чувство»; 1921). Однако Гумилев совершает свой отказный вираж в начале стихотворения, чтобы в финале все-таки пропеть хвалу искусству.